Аметистовая корона - Дюксвилл Кэтрин. Страница 19

В то время как судебный пристав все это говорил, Констанция поймала взгляд, который молодой охотник бросил на дочь кузнеца. Этот взгляд невольно взволновал ее.

Из всего сказанного она могла сделать вывод, что не имелось никакой возможности с ее стороны соединить молодых людей. Даже если она и захотела бы это сделать, она не могла выкупить охотника, он принадлежал семье, и даже шериф не мог продать его отдельно.

Однако уже упоминалось, что шериф мог дать разрешение на свадьбу, и тогда дочь кузнеца становилась также крепостной.

Но чтобы дочь свободного человека стала крепостной? Такого еще не было. Вся деревня будет против, деревенские очень волновались относительно решения этого вопроса. Они не хотели, чтобы дочь кузнеца уходила в другое графство, тем более что там она станет крепостной. Все как один были против того, чтобы человек, рожденный свободным, стал вдруг крепостным.

В глазах деревенских крепостное право ничем не отличалось от рабства, и они всем сердцем ненавидели английские законы.

Бонастре наклонился к Констанции.

— Миледи, не существует никакого способа, чтобы охотник женился на дочери кузнеца. Он должен жениться на крепостной девушке, которую ему выберет шериф.

Графиня с сожалением посмотрела на девушку, она уже поняла, что та ждала ребенка, и от этой мысли леди Морлакс стало совсем не по себе. Она поймала себя на мысли, что думает не об этой несчастной, а о себе.

Констанция пыталась подавить тревогу, которая снова поднялась у нее в груди. Каждое утро она прислушивалась к себе, надеясь почувствовать и понять, что ошиблась и визит жонглера в ту памятную ночь не оставил следов, но с каждым днем надежда угасала. Месячных не было в ноябре, а теперь уже декабрь, и никаких намеков на то, что они все же придут. Она пыталась обмануть себя, надеялась, что это результат длительного переезда, но тревога не оставляла ее. И вот теперь, глядя на эту беременную девушку, Констанция вновь забеспокоилась.

Она могла обманывать себя, но природу не обманешь. Ее тело уже готовилось к тому, чтобы снова стать матерью. Груди набухли и иногда побаливали, месячных не было почти два месяца. Все это говорило о беременности и ни о чем другом.

Были женщины, с которыми она могла посоветоваться, хотя бы даже со своей старой нянькой, которая была с ней с первой минуты появления на свет. Но она не могла заставить себя говорить об этом сумасшедшем, который почти изнасиловал ее на пути из замка Морлакс, и о том, что она теперь беременна. Произнести все это вслух было выше ее сил.

Теперь многие жаловались на ее характер. Она стала поднимать крик по самому ничтожному поводу. А к ночи так уставала, что просто падала на кровать. Но даже во сне ее преследовали разные видения — вот она в темнице, куда ее заточил король Генри, где полно крыс. Воображение рисовало перед ней картины одну ужаснее другой. Вот она тянет руку через отверстие в двери, но никто не разговаривает с ней, мир совсем забыл о ней. Она никого не видит, только одиночество и стыд, все разрушающее одиночество… Она разрыдалась во сне и проснулась вся в слезах.

Днями и ночами она молила Бога, чтобы король отправил ее в монастырь замаливать грех. И опять дрожь страха охватывала ее. Не так важна ее дальнейшая судьба… Хуже всего, что она расстанется со своими дорогими детьми…

Каждый день ей снился один и тот же сон — она с детьми убегает на корабле в Данию или Испанию, и всякий раз, как только парус установлен, появлялись рыцари короля Генри и забирали кричащих Биатрис и Ходерн из ее рук. Она всегда просыпалась на этом месте. Внутри Констанции поднималась ярость против жонглера, она представляла, как могла удушить его тогда веревкой от крестика, но тут же вспоминала, что сняла крест. В ту ночь креста на ней не было… Графиня понимала, что скоро ее тайну узнают все, но она уже так устала, что только хотела отплатить ему за то, что он с ней сделал.

Но самое удивительное было то, что время от времени Констанция предавалась совсем другим мечтам. Иногда страх отступал и она погружалась в мечты, хотя и испытывала чувство вины за свои мысли. Графиня вспоминала горячие объятия жонглера, его ненасытность.

Один раз ей даже пригрезилось, что она танцует перед ним. При этих мыслях ее опять охватывало невыносимое желание, и мечты становились все откровеннее.

Вот Сенрен, обнаженный, лежит на диване… она берет в свои руки его достоинство и начинает ласкать головку, наблюдая одновременно за его большим золотым телом, которое ничем не накрыто… Он не выдерживает, срывает с нее одежды и тоже начинает ласкать, а затем входит в нее. Очнувшись, Констанция осознает двусмысленность своего положения, но еще некоторое время она ощущает возбуждение, чувствует, как помимо ее воли промежность помнит его необыкновенные руки.

До ночи с жонглером в ее мечты никогда не приходил ни один мужчина, не говоря уж о том, что ей никогда не снились эротические сны, даже когда она была замужем. Леди Морлакс не переставала удивляться знанию жонглером женщин, он знал все их секретные места. Она опять вспомнила, как Сенрен, подстроившись под ее ритм, с силой двигался в ее теле, как он опустил ее руки на свой пенис и она, когда он выходил из нее, ласкала его. И так продолжалось до тех пор, пока он вдруг не изогнулся и она не почувствовала, как теплый поток хлынул в ее лоно. Сенрен же в этот момент приник к се грудям и стал сосать их, как сосут младенцы, сильно и нежно. Она…

— Миледи!

Графиня с трудом очнулась от своих грез. Зал наполнился кричащими людьми. Молодой охотник стоял между двумя людьми шерифа, кузнец сдерживал свою дочь, которая стояла с протянутыми к охотнику руками.

— Она заявляет, что несмотря ни на что пойдет с охотником, — тихо проговорил на ухо графине Бонастре. — Шериф Рептон обещал, что разрешит им пожениться и будет щедр, если они отдадут своего первенца вам…

Констанция оглядела зал, она еще не совсем отошла от своих похотливых фантазий, но прекрасно понимала, о чем идет речь. Графиня подумала о девушке, согласной отдать собствснного ребенка. Она бы ни за что на свете не отдала Ходсрн кому бы то, ни было.

Графиня подняла руку. Этот жест заставил всех замолчать.

— Крепостной… О, Боже! — Она так отвлеклась, что забыла его имя. — Где вы были рождены? На нормандской земле?

Судебный пристав ответил за него:

— В Каунтасе, миледи.

Констанция продолжала:

— Я не понимаю… Здесь, насколько я знаю, другие законы. Почему этот молодой человек является составной частью чего-то неделимого? Почему он так привязан к своей семье?

Судебный пристав нахмурился, этот закон действительно был отменен, крепостной — это крепостной, безо всяких семейств.

Охотник стал кричать, что, по английскому закону хозяин не обладает правом привязать крепостного к его семейству.

Ни один из присутствующих здесь — включая и Констанцию — не знал всех подробностей закона. Тем более что одни подчинялись английским законам, а другие — законам Нормандии. В гуще народа, где находился охотник, началось непонятное оживление. Рыцари Эвсрарда на всякий случай пришли в боевую готовность.

Судебный пристав, приглашенный, чтобы проконсультировать людей шерифа, некоторое время молчал. В это время Констанция тихо спросила Бонастре:

— Что же они решат? Рыцарь покачал головой.

— Если охотник встретил девушку не на земле шерифа, то он может отстоять свое право на нее. Констанция окончательно запуталась в этих тонкостях.

Пристав, наконец, заговорил:

— Крепостной Ральф должен возвратиться к Рептону и больше не приходить на вашу землю. Он будет женат на другой девушке.

Услышав такие слова, лица крепостного и девушки, выбранной для него, мучительно напряглись. Констанция, осмыслив сказанное приставом, нахмурилась. Ей совсем не пришлось по душе такое решение. Она громко заявила:

— Получается, что нормандский крепостной является крепостным и на английской земле. Так я вас поняла?