Актея - Дюма Александр. Страница 44

– Вот за это я и ненавижу тебя, Цезарь. Если бы ты отравил меня, как Британика, зарезал, как Агриппину, заставил вскрыть себе вены, как Сенеку, я смог бы в мой смертный час простить тебя. Но я не был для тебя ни мужчиной, ни женщиной, а лишь забавной игрушкой, с которой ты волен был делать все что ни вздумается, как с мраморной статуей – слепой, безгласной и бесчувственной. Эти твои милости были унижениями, прикрытыми золотом, только и всего: чем больше ты бесчестил меня – тем выше поднимал над людьми, и каждый мог измерить степень моего позора. Но и это еще не все. Позавчера я дал тебе тот перстень, и ты мог бы ответить мне ударом кинжала – тогда, по крайней мере, все присутствующие мужчины и женщины подумали бы, что я достоин быть убитым, – а вместо этого ты ударил меня кулаком как парасита, как раба, как собаку!..

– Да, да, – отвечал Нерон, – да, так не следовало делать. – Прости меня, милый Спор!..

– А между тем, – продолжал Спор, будто не расслышав, – между тем это существо, безымянное, бесполое, всеми отринутое, бесчувственное, не имея сил творить добро, могло, по крайней мере, совершить зло: войти ночью в твои покои, украсть у тебя таблички, приговаривавшие к смерти сенат и народ, а затем, будто по воле грозового ветра, разметать их на Форуме и на Капитолии, чтобы народ и сенат стали к тебе беспощадны, а затем украсть флакон с ядом Локусты, чтобы отдать тебя, всеми оставленного, беззащитного, безоружного, в руки тех, кто готовит тебе позорную казнь.

– Неправда! – вскричал Нерон, вынимая из-под подушки кинжал. – Неправда! У меня еще остался этот клинок.

– Верно, – ответил Спор, – но ты не осмелишься обратить его ни против других, ни против себя самого. И благодаря стараниям евнуха мир узрит нечто доселе невиданное: императора, умирающего под розгами и бичом, после прогулки по форумам и рынкам нагим и с колодкой на шее!

– Нет, здесь я в надежном укрытии, они меня не найдут, – возразил Нерон.

– Да, верно, ты бы мог еще от них ускользнуть, если бы я не встретил на дороге центуриона и не сказал ему, где ты. В этот час, Цезарь, он стучится в ворота виллы, он приближается, он здесь…

– О! Я не стану дожидаться, – сказал Нерон, приставив острие кинжала к сердцу. – Я сам нанесу удар… я убью себя.

– Не осмелишься, – возразил Спор.

– А все же, – прошептал Нерон по-гречески, водя по телу острием кинжала, но все еще не нанося удар, – а все же это недостойно Нерона – не суметь умереть… Да… да… Я позорно жил и умираю с позором. О вселенная, вселенная, какого великого артиста ты сейчас теряешь…

Внезапно он умолк и, вытянув шею, стал прислушиваться. Волосы у него встали дыбом, на лбу выступил пот. Он прочитал стих Гомера:

Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает… [348]

В этот миг Эпафродит вбежал в каморку. Нерон не ошибся: во дворе застучали копыта – это прибыли дозорные, преследовавшие его и по указаниям Спора быстро нашедшие виллу. Нельзя было терять ни мгновения, если император не хотел попасть в руки палачей. И Нерон, казалось, решился: он отозвал Эпафродита в сторону и заставил поклясться Стиксом, что его голова не достанется никому и что тело его будет сожжено целиком и как можно скорее. Затем, вытащив кинжал из-за пояса, куда только что засунул его, прижал острие к горлу. Тут снова, уже гораздо ближе, послышался шум, раздались повелительные голоса. Эпафродит понял, что час настал: он схватил руку Нерона и вонзил клинок ему в горло по самую рукоять. После этого он вместе со Спором бросился к подземному входу в карьер.

Нерон издал ужасающий крик, вырвал из раны и отбросил далеко от себя смертельное оружие; взор его остановился, грудь тяжко вздымалась; он пошатнулся, упал на одно колено, затем на оба, потом оперся еще на руку, а другой рукой попытался зажать рану, из которой хлестала кровь. Он в последний раз огляделся вокруг с выражением смертельной тоски, увидел, что остался один, и со стоном опустился на землю. В это самое мгновение дверь каморки открылась и вошел центурион. Видя императора на земле и без движения, он бросился к нему и хотел зажать рану своим плащом, но Нерон, собрав последние силы, оттолкнул его и с упреком сказал: «Разве в этом верность присяге?» Затем он испустил последний вздох; но, странное дело – глаза его остались открытыми и смотрели недвижным взором.

Все было кончено. Дозорные вошли в каморку вслед за центурионом, убедились, что императора больше нет в живых, и возвратились в Рим, чтобы доложить о его смерти. И труп того, кто еще накануне был властителем мира, остался лежать в пустой каморке, в кровавой грязи, и не было при нем даже раба, который отдал бы ему последний долг.

Так он лежал весь следующий день; а вечером в каморку вошла женщина, [349] бледная, скорбная, строгая. Икел, тот самый вольноотпущенник Гальбы, что подстрекал народ, а вскоре стал первым человеком в Риме, где ожидали его хозяина, позволил ей отдать последний долг Нерону. Она раздела его, смыла кровь, завернула тело в белый расшитый золотом плащ (этот плащ был на нем во время их последней встречи, и он подарил его ей). Затем в крытой повозке, доставившей ее сюда, она отвезла тело в Рим. Там свершился скромный погребальный обряд, не пышнее, чем у простого гражданина, а похоронила она его в гробнице Домициев на Садовом холме, которую видно со стороны Марсова поля. Там Нерон заранее приготовил себе порфировое надгробие, увенчанное алтарем из лунского мрамора и окруженное оградой из фасосского. [350]

Когда все окончилось, она целый день провела в молитвах у этой могилы, коленопреклоненная, неподвижная и немая, как статуя Скорби.

С наступлением сумерек она медленно спустилась с Садового холма, не оглядываясь, вышла на дорогу к долине Эгерии, а потом в последний раз вошла под своды катакомб.

А Спора и Эпафродита нашли мертвыми [351] в карьере: они лежали рядом, а между ними стоял золотой флакон, содержимое которого они разделили по-братски. Яда, приготовленного для Нерона, хватило на двоих.

Так умер Нерон на тридцать втором году жизни, в тот самый день, в который некогда приказал убить Октавию. Но странные и неясные обстоятельства его смерти, погребение, совершенное какой-то женщиной, без выставления тела для прощания, как требовал обычай, заронили немалые сомнения в римском народе, самом суеверном из всех народов. Нашлось много таких, кто утверждал, будто император бежал в Остию, а оттуда на корабле отправился в Сирию, и его возвращения следует ждать со дня на день. И в то время как чья-то неизвестная рука еще пятнадцать лет весной и летом благоговейно украшала цветами его могилу, другие то приносили к трибунам изображения Нерона в претексте, [352] то оглашали воззвания, в которых говорилось, что Нерон жив, что он скоро вернется, могучий и грозный, на горе своим врагам. И еще через двадцать лет юный Светоний (впоследствии поведавший об этом) слышал о каком-то загадочном человеке, выдававшем себя за Нерона. [353] Человек этот появился у парфян и долго жил среди этого народа, особенно чтившего память последнего Цезаря. Более того: такое убеждение было распространено не только у язычников, но и у христиан. Опираясь на слова не кого-нибудь, а святого Павла, святой Иероним [354] объявил Нерона Антихристом или, во всяком случае, его предтечей. Сульпиций Север [355] в своих диалогах устами святого Мартина [356] утверждает, что перед концом света на землю явятся Нерон и Антихрист. Первый будет царить на Западе и восстановит там поклонение идолам. Второй придет на Восток и восстановит былую мощь Иерусалима и величие его храма, чтобы сделать там столицу своей империи. Затем Антихрист будет признан Мессией, объявит войну Нерону и уничтожит его. Наконец, святой Августин [357] в своем «Граде Божием» утверждает, что в его время (то есть в начале V века) еще многие не желали верить в смерть Нерона, а напротив, заверяли, будто он полон жизни, полон злобы, скрывается в недоступном месте и копит силу и свирепость для того, чтобы однажды явиться и снова занять императорский трон.