Анж Питу - Дюма Александр. Страница 22

Отчасти успокоенный тем, что он увидел или, скорее, тем, чего он не увидел, Питу кубарем скатился на лужайку, отер рукавом свою побагровевшую круглую физиономию и, улегшись среди молодого клевера, позволил себе всласть попотеть на покое.

Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли вытеснить из памяти Питу свежепросольную свинину мамаши Бийо и весившую целый ливр четвертинку пеклеванного хлеба, которую он получал из рук Катрин за каждой трапезой, иными словами, трижды в день.

Хлеб этот стоил в ту пору четыре с половиной су за ливр – непомерная цена, соответствующая примерно девяти нынешним су; во всей Франции он был величайшей редкостью и казался тем, кому доводилось его отведать, лакомством наподобие сдобной булочки, которой, по мнению герцогини де Полиньяк, парижанам следовало кормиться, когда у них кончалась мука.

Понятно поэтому, что Питу в своих философических размышлениях представлял мадмуазель Катрин великодушнейшей в мире принцессой, а ферму папаши Бийо – роскошнейшим в свете дворцом.

Затем, подобно израильтянам на брегах Иордана, он, собрав последние силы, обращал взоры к востоку, иначе говоря, к этой благословенной ферме, и вздыхал.

Впрочем, вздыхать – занятие небесполезное для человека, которому нужно перевести дух после безумной гонки. Вздыхая, Питу дышал полной грудью и чувствовал, как мысли его, мгновение назад такие путаные и смутные, проясняются.

– Отчего же, – спросил он самого себя, – в такой короткий срок со мной случилось столько невероятных событий? Отчего я пережил за три дня больше, чем за всю остальную жизнь? Все дело в том, что мне приснилась кошка, которая хотела меня оцарапать.

И он сделал рукой жест, означающий, что источник всех его несчастий не вызывает у него никаких сомнений.

– Однако, – прибавил Питу, немного подумав, – почтенный аббат Фортье учил меня вовсе не такой логике. Не может быть, чтобы все приключения произошли со мной только оттого, что мне приснилась злая кошка. Сон дан человеку как предупреждение, не больше. Не помню какой автор сказал: «Тебе приснился сон, берегись! – Cave, somniasti!»

– Somniasti? – в ужасе спросил себя Питу. – Неужели я опять употребил варваризм? О нет, это всего-навсего элизия; следовало сказать somniavisti.

– Удивительно, – продолжал Питу, не в силах сдержать восхищения самим собой, – насколько лучше я знаю латынь с тех пор, как бросил ее учить.

И, восславив таким образом самого себя, Питу поднялся и продолжил свой путь.

Он шел широкими шагами, но более спокойно. На такой скорости он мог одолевать в час две мили.

Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену.

Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящиеся откуда-то издалека топот копыт и звон подков.

– Ну и ну! – подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из «Энеиды»:

Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum 12.

Он оглянулся.

Но ничего не увидел.

Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньяне, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та подковала своего осла только потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Креспи.

Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям.

Кто были те черные люди, которые расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь?

Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе?

Чего могли они хотеть от Питу, который их никогда не видел и, следовательно, совсем не знал?

Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадмуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми франкам, на который можно купить двести сорок ливров хлеба по четыре су за ливр – столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца?

Выходит, мадмуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней?

Тут Питу вздрогнул.

– О Боже! – воскликнул он. – Опять этот звон подков!

И он насторожился.

– На этот раз, – сказал себе Питу, – ошибки быть не может; это скачет галопом конь; я увижу его на пригорке.

Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, с которого сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах футах, показался всадник.

Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу.

Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу.

Не раздумывая, не оглядываясь назад, даже не попытавшись скрыть свои намерения, рассчитывая только на свои стальные мускулы, Питу одним прыжком преодолел ров, идущий вдоль дороги, и бросился бежать через поля в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что это Эрменонвиль; но он заметил на горизонте верхушки нескольких деревьев и сказал себе: «Если я доберусь до этих деревьев, я наверняка окажусь на опушке какого-нибудь леса; в этом – мое спасение».

И он припустил в сторону Эрменонвиля.

На этот раз он состязался с конем. Поистине ноги Питу обратились в крылья.

Отмахав примерно сто футов, Питу все-таки оглянулся и увидел, что всадник как раз преодолевает огромным прыжком тот ров, который только недавно пересек он сам.

С этой минуты у беглеца не осталось сомнений касательно намерений всадника, и он удвоил скорость; чтобы не терять времени, он больше не оборачивался. Теперь его подгонял не стук копыт, ибо поросшая травой земля заглушала этот звук; его подгоняли слова, которые выкрикивал всадник; Питу мог расслышать только последний слог, что-то вроде «У! у!», и крик этот, рассекавший воздух, казался исполненным ярости.

Питу мчался сломя голову минут десять и наконец почувствовал, что ему нечем дышать, а голова его вот-вот лопнет. Перед глазами у несчастного все прыгало, колени, казалось, разбухали с каждой минутой все сильнее и сильнее, в боках кололо, словно туда набились мелкие камешки. Он, имевший обыкновение при беге так высоко задирать ноги, что были видны все гвозди на подметках, начал спотыкаться о борозды.

Наконец конь, которого природа создала тварью более быстрой, чем человек, нагнал двуногого соперника, который как раз в это мгновение расслышал, что всадник кричит вовсе не «У! у!», а четко и ясно: «Питу!»

Делать было нечего: Питу понял, что все кончено.

Все же он попытался продолжить бег; он двигался как бы по инерции, влекомый силой отталкивания, но вдруг ноги его подкосились, он пошатнулся и, испустив глубокий вздох, ничком рухнул на траву.

Он дал себе слово, что никогда не поднимется, во всяком случае, по собственной воле, но тут удар кнута ожег ему спину, и Грубый, хорошо знакомый голос заорал:

– Ах, тупица, ах болван! Ты что же, задумал уморить Малыша?

Имя Малыша разрешило все сомнения Питу.

– О! – воскликнул он, резко поворачиваясь с живота на спину. – О, я слышу голос господина Бийо!

Перед ним в самом деле стоял папаша Бийо. Удостоверившись в этом факте, Питу позволил себе сесть.

Фермер, со своей стороны, остановил совершенно взмыленного Малыша.

– Ах, дорогой господин Бийо, – воскликнул Питу, – как это любезно с вашей стороны – вот так гнаться за мной! Я клянусь вам, что и сам непременно вернулся бы на ферму, когда двойной луидор мадмуазель Катрин подошел бы к концу. Но, раз уж вы меня догнали, заберите эти деньги, ведь по сути дела они ваши, и вернемся на ферму вместе.