Асканио - Дюма Александр. Страница 41

Глава 14,

в которой говорится о том, что суть человеческой жизни – страдание

Да простят нам читатели, что такой горечью и безнадежностью веет от заглавия. Но в самом деле настоящая глава, следует признаться, повествует о душевных страданиях, которыми полнится и сама жизнь. Мысль эта не нова, как сказал бы некий персонаж из некоего водевиля, но для нас утешительна, ибо может послужить нам извинением перед читателем, которого мы поведем, как Вергилий ведет Данте, по пути скорби. [82]

Да не обидятся на нас за сравнение ни читатель, ни Вергилий!

В самом деле, в ту пору, до которой мы довели повествование, наши друзья, начиная с Бенвенуто и кончая Жаком Обри, были повергнуты в печаль, и мы скоро увидим, как скорбь, словно прилив, мало-помалу поглотит их всех.

Мы расстались с Челлини в тот миг, когда он тревожился о судьбе Асканио. Вернувшись в Большой Нельский замок, он, уверяю вас, забыл и думать о разгневанной герцогине. Все помыслы его были сосредоточены на милом его сердцу больном юноше. Поэтому радость его была велика, когда ворота раскрылись, пропустили носилки и Асканио, легко спрыгнув на землю, подбежал к нему, пожал руку и стал уверять, что от недомогания не осталось и следа.

Но Бенвенуто нахмурился при первых же словах ученика и слушал с каким-то странным, горестным выражением рассказ юноши:

– Учитель, я хочу опровергнуть одно несправедливое суждение и знаю – вы поблагодарите меня за это и ничуть не рассердитесь. Вы ошиблись в суждении о госпоже д'Этамп. Она не таит ни презрения, ни ненависти к вам – напротив, она уважает вас и восхищается вами. И надобно согласиться, что вы обошлись с ней – женщиной и герцогиней – просто грубо. Учитель, госпожа д'Этамп не только прекрасна, как богиня, – она добра, как ангел, скромна и восторженна, проста и великодушна, чутка и умна. Поступок, который вы нынче утром посчитали до крайности оскорбительным, был просто-напросто ребяческой проказой. И я прошу вас – вы же не любите несправедливости, – ради меня, ибо она приняла меня и позаботилась обо мне с такой трогательной обходительностью, не упорствуйте, не относитесь к ней с несправедливым презрением. Ручаюсь, вы с легкостью заставите ее забыть обо всем… Но вы молчите, дорогой учитель? Вы качаете головой. Уж не обиделись ли вы?

– Выслушай меня, сынок, – серьезно ответил Бенвенуто. – Я часто повторял тебе, что, по моему мнению, лишь одно божественное искусство обладает бессмертной красотой, бессмертной молодостью и плодотворной силой. Однако я верю, я знаю, я надеюсь, что в иных нежных душах расцветает настоящая, глубокая любовь, которая может осчастливить человека на всю жизнь, но бывает это редко. Что такое обычная любовь? Легкое увлечение, веселый союз, в котором он и она обманываются, и зачастую искренне. Ты ведь знаешь, Асканио, я люблю трунить над такой любовью; я насмехаюсь над ее притязаниями, над ее проявлениями.

Я не злословлю, нет. И мне, по правде сказать, она нравится, в ней, как в капле воды, отражаются и радости, и нежность, и ревность – все, что есть в большом, страстном чувстве, но она не наносит смертельной раны. Вылилась ли она в комедию, вылилась ли в трагедию, все равно: пройдет время – и вспоминаешь ее, как некое театральное представление. Добавь, Асканио, что все эти непрочные союзы одинаковы и основа их вполне удовлетворяет художника: это культ формы и обожание чистой красоты. И это чистая сторона такой любви. Вот почему я не клевещу на нее, хоть и смеюсь над ней. Но послушай, Асканио, существует и другая любовь, она вызывает у меня не смех, а ужас: любовь страшная, безрассудная, неосуществимая, как мечта.

«Бог мой, – подумал Асканио, – уж не проведал ли он о моей безумной любви к Коломбе?»

– Любовь эта, – продолжал Челлини, – не дает ни радости, ни блаженства, а все же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее! Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.

«Так и есть! Он все знает!» – подумал Асканио.

– Дорогой мой сынок, – продолжал Бенвенуто, – если еще не поздно, порви узы, которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь свою жизнь.

– Да кто вам сказал, что я влюблен в нее? – воскликнул Асканио.

– Хвала богу, если не влюблен! – проговорил Бенвенуто, который принял восклицание юноши за отрицание, хотя это был вопрос. – И все же берегись, ибо нынче утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.

– Нынче утром? Так о ком же вы говорите? Что вы хотите сказать?

– О ком я говорю? О госпоже д'Этамп.

– О госпоже д'Этамп? – переспросил пораженный ученик. – Да вы ошибаетесь, учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто госпожа д'Этамп в меня влюблена?

– Асканио! Мне сорок лет, пережил я немало и все знаю. По одному тому, как эта женщина смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас, боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, мой дорогой Асканио, ты погиб, если это так: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном – в такой же любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать сердца, как опустошили твое.

– Учитель, – проговорил Асканио, – не знаю, влюблена ли в меня госпожа д'Этамп, но я-то не люблю госпожу д'Этамп, и в этом нет сомнения.

Бенвенуто разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все последующие дни грустно посматривал на своего ученика.

Впрочем, нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось, мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над литейной мастерской, и всем запретил входить туда и беспокоить его. Все остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.

Особенно при Асканио он казался мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось, он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть посетили его могучую душу и опустошают ее.

Асканио не был счастливее; он был убежден, как сказал госпоже д'Этамп, что Коломба не любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д'Орбека, которого он знал лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессера д'Эстурвиля – счастливой невестой красавца аристократа, которая и думать позабыла о безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к счастью, сообщив госпоже д'Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня была влюблена в него. Быть может, она и могла бы расстроить свадьбу; теперь же она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил вначале. Но счастье, увы, суждено было другому…

Асканио был в отчаянии; он поверил в дружеское участие госпожи д'Этамп, а эта мнимая дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы, а эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был возненавидеть обеих – ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы иным было чувство каждой из них.