Царица Сладострастия - Дюма Александр. Страница 56

Около полуночи они услышали, как открылась и захлопнулась наружная дверь; затем до них донеслись звуки шагов, но вскоре все опять стихло и вновь потекли часы, казавшиеся медленными и страшными обеим женщинам, для которых началась расплата за преступление.

Только на рассвете кто-то осторожно постучал в дверь графини Мариани; она бросилась открывать.

— Это он! — произнесла она дрогнувшим голосом. — О Бернардо, мы так переживали за вас!

Она сказала это, все еще дрожа от страха; волнение оказалось настолько сильным, что Гавацца был вынужден поддержать ее, довести до дивана и усадить рядом с матерью.

— Разве так встречают доброго вестника? — спросил он, силясь улыбнуться. — Вы свободны, сударыня! Негодяй, навязавший вам свое имя, чтобы безнаказанно грабить вас, больше не причинит вам никакого вреда.

— Что? — пролепетала маркиза, — Мариани?..

— Мертв, сударыня! И так умрут все, кто осмелится посягнуть на ваше счастье. Но откуда этот страх, который проступает на ваших лицах? Неужели же кому-то придет в голову возложить на вас ответственность за то, что сделал один я? Разве вы забыли, что я принес вам в жертву мою жизнь? Она принадлежит вам, и, что бы ни случилось, я буду защищать ее лишь для того, чтобы сохранить незапятнанной вашу честь. Но стоит ли волноваться по поводу событий, которые вряд ли произойдут? Никаких улик против меня не существует, я тщательно все предусмотрел, свершившееся останется тайной — моей и Господа Бога, и горе тому, кто попытается проникнуть в нее!

— Скажи лучше: горе тебе! — воскликнул монах Луиджи, появившийся неожиданно, как карающий ангел.

Даже удар молнии у ног трех сообщников не испугал бы их так, как появление этого монаха с горящими глазами и неистощимым запасом угроз и проклятий. Женщины не двигались с места и молчали; прошло несколько секунд, прежде чем Бернардо осознал, что происходит вокруг него; но молодой человек был совсем не робкого десятка, и легкое замешательство тут же уступило место уверенности в себе, почти никогда не покидавшей его.

— Ваше преподобие, — сказал он, внешне обретя вдруг спокойствие, — такая вспышка, если позволено так выразиться, несовместима с вашим достоинством и саном, и, я полагаю, вам будет трудно оправдать резкость, которую вы позволили себе по отношению ко мне.

— О! Неслыханная наглость! — ответил монах. — Не знаю, как объяснить, что я не содействую тому, чтобы ты отправился на виселицу! В каком часу ты ушел вчера вечером? Когда вернулся сегодня ночью? Что делал в промежутке?.. Молчишь? Тогда я сам тебе скажу.

И Луиджи рассказал об убийстве графа Мариани, не упустив ни малейшей подробности. На это раз Гавацца был побежден: хотел ответить, но слова замерли у него на языке.

— И ты только что осмелился сказать несчастным женщинам, что это преступление — тайна, известная только Богу, им и тебе!.. А знаешь ли ты, что я умею угадывать то, что хотят от меня скрыть? Но в данном случае мне не пришлось прибегать к этой хитрости: ты действовал так глупо, оставил столько следов на своем пути, что если бы мне не Удалось остановить в пути двух основных свидетелей твоих преступлений, уже направлявшихся к прокурору уголовного суда, то в этот дом уже давно ворвались бы вооруженные слуги закона, а эти бедняжки, осыпавшие тебя благодеяниями, в скором времени последовали бы за тобой на эшафот.

Стоило ему произнести эти слова, как Анджела громко закричала, упала на пол и забилась в судорогах.

— Луиджи, — одновременно с этим взмолилась маркиза, опустившись на колени перед монахом, — спасите нас, я вас заклинаю!

— Разве не для этого я оказался здесь в такой час, Паола? — ответил он, помогая маркизе подняться.

Затем, склонившись над графиней, еще корчившейся в сильнейшем нервном припадке, он дал ей понюхать какую-то странную соль, и женщина тут же успокоилась как по волшебству.

— Теперь, — продолжал он, — отбросим напрасные страхи, чтобы довести до победного конца борьбу, начатую так неосторожно. Борьба будет длиться долго; ведь кем бы ни был Мариани по происхождению, у него — многочисленная и могущественная семья. Как я только что сказал, два основных свидетеля находятся в моих руках; они не заговорят без моего разрешения.

— Луиджи, — с волнением обратилась к монаху маркиза, взяв его за руки, — в вас наша вера, в вас наша единственная надежда.

— Вера и надежда — довольно хрупкие вещи, Паола, вы это знаете, — ответил монах с горькой усмешкой, — но тем не менее у меня достанет мужества, чтобы выполнить миссию, которую я возложил на себя, и я не сомневаюсь, что мои усилия увенчаются успехом, если, как я надеюсь, вы будете в точности следовать моим советам.

— Преподобный отец, — вмешался Бернардо, явно сникший во время этой сцены, — я ослушался вас и искренне в этом раскаиваюсь. Простите меня, я клянусь впредь быть преданным вам душой и телом.

— Хватит, — повелительно сказал Луиджи, — и так уже потеряно слишком много времени. Через несколько минут обязательно придут сообщить синьорам Спенцо о смерти графа Мариани. Поскольку всем известно о разногласиях, царивших между ними и графом, надо выслушать эту новость достойно и сдержанно, не нужно выказывать никакого горя, ибо это заранее обличит вас; сделайте вид, что вы удивлены и в меру опечалены; затем без страха и колебаний следует затронуть проблему материальных интересов. Госпожа графиня и ее мать госпожа маркиза вызовут своего нотариуса и поручат ему присутствовать при опечатывании бумаг, что, безусловно, сегодня же произойдет в Сантони. Ты, Бернардо, будешь сопровождать нотариуса в качестве доверенного лица этих дам.

— О! Преподобный отец, в моем-то состоянии!

— В этом твое спасение: ты поедешь в Сантони в коляске вместе с нотариусом, там ты в какой-то мере поучаствуешь в происходящем, затем, якобы разбитый от усталости, упадешь в обморок, обнажив при этом свои окровавленные стопы.

— А потом? — смиренно осведомился Бернардо.

— Потом ты вернешься сюда, ляжешь в постель и пролежишь по меньшей мере неделю.

— Какое ужасное испытание, ваше преподобие!

— Как угодно, Бернардо; если, по-твоему, приятнее отправиться на виселицу…

Гавацца вскрикнул от ужаса; маркиза и ее дочь разрыдались.

— Тише! — властно произнес Луиджи, поднимаясь. — Кто-то стучит в дверь дома: настал решающий час. Но меня не должны застать здесь… До скорого свидания! И не забудьте, что я вам сказал.

После этого Луиджи бросился из комнаты и вышел из дома через садовую калитку.

XIV

В доме Спенцо слишком сильно нуждались в поддержке монаха Луиджи, чтобы слепо не подчиниться ему; никто бы и не осмелился отойти от намеченного им замысла; итак, все было сделано, как он велел: маркиза и графиня выглядели печальными, но спокойными, когда их известили о кончине графа Мариани; новость была воспринята ими самым достойным образом; Бернардо в свою очередь казался в должной мере опечаленным скорбным событием, так что вначале не возникло ни малейших подозрений, тем более что накануне видели, с каким трудом Гавацца на костылях передвигался по соседним улицам.

Тем временем своим ходом шло судебное расследование этого таинственного дела: расследование ускорялось действиями синьора Марко Мариани. Он, разумеется, поклялся отомстить за своего брата, и ему удалось собрать чрезвычайно опасные косвенные улики.

С другой стороны, Царка слонялся по кабакам Кивассо, доставая из карманов пригоршни монет и восклицая в пьяном угаре:

— Вина! Еще вина! Когда все пропьем, получим еще.

Наконец, обе пули, извлеченные из тела жертвы и помеченные крестом, были узнаны церковным служкой, который сознался, что положил их на алтарь, чтобы они были освящены во время мессы священником, совершающим богослужение. Все эти данные Марко Мариани связал в один пучок, который, увеличиваясь с каждым днем, стал слишком весомым, чтобы правосудие могло остаться безучастным.

Однажды утром, когда хозяйки дома еще лежали в постели, вилла Сантони была окружена отрядом стражников; затем несколько офицеров полиции вошли внутрь и схватили Бернардо Гавацца. Тот поднял крик, запротестовал, заявляя, что невиновен, и призывая в свидетели маркизу с графиней, а они, разбуженные шумом, поднявшимся в их доме, прибежали полураздетые и попытались защитить его своей властью.