Две королевы - Дюма Александр. Страница 82

Узнав о дуэли, причина которой была связана с нею, королева поклялась, что поединок не состоится и добилась приказа, чтобы дерущихся разняли; она действовала так по праву женщины и королевы, чтобы положить конец опасному спору, от которого могла пострадать ее репутация, а ее друзья рисковали поплатиться своей жизнью.

Мы видели, что из этого вышло. Едва королеве доложили о прибытии сеньоров во дворец, как она приказала привести их. По великой случайности Анна была одна: королева-мать серьезно заболела и находилась в своем загородном поместье, расположенном на пути в Толедо; король на два дня поехал к ней, поскольку мать не хотела, чтобы он приезжал с невесткой. (Женщины не очень любили друг друга. Анна ревновала свекровь к королю и была слишком искренней, чтобы не обнаруживать, как малоприятны ей встречи с нею.) Адмирал, принц Дармштадтский и Сифуэнтес были допущены к королеве в ту минуту, когда она собиралась идти к мессе. Анна Нёйбургская была, как известно, красива. Но после приезда в Испанию ее красота изменилась: черты ее лица подернулись пеленой печали, глаза утратили выражение покоя и безмятежности. Любовь, поселившаяся в ее сердце, уверенность в том, что это чувство навсегда останется безответным, стали причиной неизлечимой меланхолии.

По-прежнему белолицая и цветущая, как букет ландышей или роз, Анна, тем не менее, сильно похудела. Ее стан приобрел гибкость и грацию, которых ей, пожалуй, недоставало в ту пору, когда она была пухленькой дочерью Германии. В тот день на ней была длинная черная вуаль — по правилам этикета королеве не полагалось носить мантилью, и Анна набросила на себя эту кружевную накидку, наполовину скрывающую ее фигуру. Отсутствие короля, его визит к матери огорчали ее. Еще на один день король будет лишен забот, которыми она окружала его с такой искренней нежностью, или эти заботы возложит на себя другая.

Только одна утешительная мысль пришла в голову Анне: королева-мать любила сына не так сильно, как она его; Карл, которому так дорога искренняя привязанность, почувствует разницу и затоскует о супруге.

Королева вошла в зал, где ее ожидали сеньоры; при виде их на лице Анны отразилось больше печали, чем обычно.

— Кузен, сеньоры… — сказала она, — я не предполагала, что буду принимать вас сегодня таким образом. Мне всегда доставляло большое удовольствие видеть вас, но в настоящую минуту к этой радости примешивается боль и неловкость. Мне все известно, сеньоры…

Трое мужчин опустили головы, не выдержав строгого и гордого взгляда этой молодой женщины, обладающей бесспорным правом оградить себя от неучтивых кавалеров.

— Я королева, я женщина, я чужеземка, и в этой стране у меня есть право на уважение со стороны любого порядочного человека, а прежде всего с вашей стороны, мой кузен, поскольку вы представляете здесь мою семью. Я не осуждаю ни ваших развлечений, ни ваших друзей: вы молоды, свободны, и ничто не мешает вам веселиться, пока вашего присутствия не требует служба королю. Но мое имя не может и не должно упоминаться в этой связи; я живу во дворце уединенно, вдали от мирской суеты, желая слышать только то, что мне положено знать по моему положению, так зачем же намеренно обращать всеобщее внимание на то, что я молода и что сеньоры, близкие ко двору, настолько пренебрегают должным уважением ко мне, что позволяют себе упоминать мое имя во время застолий и оргий?

— Ваше величество… — заикнулся принц.

— Я повторяю вам, что знаю все, сеньоры, все, господин адмирал. Тот человек, кому вы подражаете, никогда бы не произнес тех слов, которые приписывают вам; несмотря на мои дружеские чувства к вам, адмирал, на ту благосклонность, что я оказываю принцу Дармштадскому, и на мою симпатию к графу де Сифуэнтесу, всем вам я скажу одно и то же. Вступаться за королеву столь же непозволительно, как обвинять ее. Не вам подобает делать это, и в будущем, если вы не хотите быть изгнанными с глаз моих, я запрещаю вам оказывать мне какое-то иное внимание, помимо положенного королеве, супруге вашего повелителя. Неприлично выставлять напоказ чувства, которые я отвергаю и не признаю. Тем самым вы можете запятнать мою честь с большей легкостью, чем честь ничтожнейшей женщины королевства, и если вы мои друзья, то должны предоставить неопровержимые тому доказательства.

Все трое, устыдившись ее слов, упали на колени.

— Встаньте, — продолжила королева, — я прощаю вас; однако более не ждите от меня снисходительности, в следующий раз ее не будет. Оставайтесь для меня теми, кем я позволяю вам быть, ни больше и ни меньше. Докажите, что вы верны и преданы мне. Мне необходимы друзья. Вокруг меня и против меня плетутся интриги; предатели есть даже среди моих слуг! Не вынуждайте меня изгонять вас, людей, пользующихся моим доверием, но, если подобное повторится, я сделаю это непременно.

Принц Дармштадтский осмелился взять руку королевы и поцеловать ее.

— Да, мой кузен, да, я понимаю: вы ждете особого слова, обращенного к вам, хотите быть полностью уверенным, что я не лишаю вас своей дружбы. Можете на нее рассчитывать, как и я желала бы рассчитывать на вас. Сеньоры, я запрещаю вам и в ближайшем и в отдаленном будущем каким бы то ни было образом завершить поединок, чуть было не состоявшийся сегодня утром; запрещаю также затевать новую дуэль, а по отношению ко мне приказываю строжайше следовать своему долгу, предполагающему почтительную преданность. Обещаете ли вы мне это?

— Да, ваше величество.

— Слово чести?

— Клянемся!

— Хорошо! Оставим этот разговор. Идите на мессу, займите ваши обычные места. Пусть все знают, что вы по-прежнему и в полной мере пользуетесь моей благосклонностью, которой вы чуть было не лишились, и мне хотелось бы, чтобы об этом стало известно в назидание другим. Прощайте сеньоры, прощайте, кузен.

Она удалилась, окутанная вуалью, прекрасная, непорочная, печальная и гордая, как императорская дочь, кем она и была. Сеньоры переглянулись: они не решались заговорить друг с другом, но их глубокая взаимная неприязнь не исчезла. Однако королева со всеми тремя обошлась почти что одинаково: у всех у них была отнята не только надежда, но даже позволение питать ее. Принц, предмет зависти двух остальных, удостоился особого внимания, но страдал от этого, может быть, больше других. Звание друга, навязанное ему, казалось принцу тяжелой цепью, сковавшей его руку и укрощающей его ярость и жажду мести.

— О, — воскликнул он, — если бы я не дал клятву!

— И я! — подхватил Сифуэнтес.

— И я!.. — повторил адмирал с еще большей страстью.

— Сеньор, — обратился принц к адмиралу, — было бы недостойно предъявлять вам упреки, поскольку я не могу требовать у вас удовлетворения. Скажу только, что всем случившимся мы обязаны вам и не забудем этого.

— На каком основании вы позволяете себе так думать?..

— Другие думают так же, как и мы, — прервал его Сифуэнтес, захохотав от злости, — и они не давали клятву, что не проучат вас. Пойдемте к мессе.

Все это время Сан-Эстебан не дремал; покинув поле боя, он направился прямо к кардиналу и рассказал ему в мельчайших подробностях всю историю. Развязку не трудно предугадать, защита королеве была обеспечена, но маркиз настоятельно просил своего прославленного друга добиться, чтобы адмирал был наказан.

— Иначе эти иностранцы решат, что мы потворствуем трусу, и в глазах Европы мы уподобимся ему.

— По-моему, лучшее решение — изгнание адмирала, не знаю только, как королева…

— Королева не сможет воспротивиться этому, если ваше преосвященство пожелает изложить факты так, как это было на самом деле. Король прибудет сегодня вечером…

— Завтра адмирал получит приказ об отъезде, или же я откажусь от власти; обещаю вам, что сделаю это.

Адмирал питал пристрастие к иезуитам и дворцам. Число тех и других у него было одинаково: в его доме жили четыре иезуита; они почти никогда не расставались с адмиралом, ели за его столом и сопровождали его повсюду, за исключением визитов ко двору. Он почти не посвящал их в свои дела — так ему казалось. Но они знали все, только обнаруживали это лишь тогда, когда того требовали их интересы.