Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1 - Дюма Александр. Страница 16

Николь не привыкла к комплиментам барона. С губ ее просилась улыбка, в которой сквозило больше удивления, чем тщеславия.

– Да, – продолжал барон, догадавшись о том, что творилось в сердце молодой кокетки, – побольше ржавчины, мой тебе совет! Должен вам сказать, дорогой мой гость, что мадмуазель Николь Леге, которую вы видите перед собой, совсем не такая скромница, как ее хозяйка, ее комплиментами не смутишь!

Бальзамо поспешно перевел взгляд на дочь барона: он заметил в выражении прекрасного лица Андре снисходительное превосходство. Тогда он постарался придать своему лицу такое же выражение. Андре заметила это и, должно быть, желая выразить признательность, взглянула на него не так смущенно, как смотрела до сих пор.

– Поверите ли, сударь, – продолжал тем временем барон, проведя тыльной стороной ладони по подбородку Николь – казалось, только теперь он заметил, какая она хорошенькая, – поверите ли, что эта чертовка приехала вместе с моей дочерью из монастыря, где получила почти такое же воспитание. Кроме того, мадмуазель Николь ни на минуту не отходит от хозяйки. Такая преданность могла бы вызвать улыбку у господ философов, утверждающих, что у людей этой породы есть душа.

– Сударь, – возразила Андре с недовольным видом, – Николь вовсе не из преданности не отходит от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть поблизости.

Бальзамо поднял взгляд на Николь, желая видеть впечатление, которое произвели на нее слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По тому, как Николь поджала губки, он понял, что девушка была весьма чувствительна к унижениям, которые ей доводилось испытывать, будучи служанкой.

Однако выражение это едва успело промелькнуть в ее лице; когда она отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу, ее взгляд упал на окно столовой, выходившее во двор.

Бальзамо интересовало все, что могло хоть отчасти прояснить характер действующих лиц, среди которых ом оказался волею судьбы; все интересовало Бальзамо, как мы уже сказали, поэтому он проследил за взглядом Николь: ему показалось, что в окне, на которое она смотрела, мелькнуло лицо мужчины.

«В самом деле, – подумал он, – все весьма любопытно в этом доме, у каждого своя тайна, но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я узнаю все, что касается мадмуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и догадываюсь о том, что скрывает Николь».

Он на миг погрузился в свои мысли, но этого времени оказалось довольно, чтобы барон заметил его задумчивость.

– Вы тоже мечтаете, – вскричал он, – ну что ж, однако, вам следовало бы по крайней мере дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего грезит мадмуазель Андре; я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник Жильбер, подстреливший куропаток, мечтавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них…

– Жильбер? – перебил его Бальзамо.

– Да, философ вроде Ла Бри. Кстати, о философах: вы не из их числа? Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!

– Ни да, ни нет, сударь, я не знаком с философией, – отвечал Бальзамо.

– Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой:

«Монархическое правление не дает народу возможности стать добродетельным», или, например: «Существующая монархия – не более, чем надуманное построение, созванное для того, чтобы повредить нравы общества и поработить народы», или вот еще: «Если королевская власть от Бога, следует рассматривать ее как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской». Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А, все пошло кувырком, понимаете? С тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!

В это мгновение Бальзама показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.

– Мадмуазель тоже любит философствовать? – спросил, улыбаясь, Бальзамо.

– Я понятия не имею о философии, – отвечала Анд-ре. – Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.

– Ну, мадмуазель, – перебил ее барон, – нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем хорошо пожить, так любите жизнь.

– Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадмуазель не любила жизнь, – заметил Бальзамо.

– Все, сударь, зависит от обстоятельств, – возразила Андре.

– Еще одно дурацкое словцо, – воскликнул Таверне. – Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?

– У вас есть сын, дорогой хозяин? – спросил Бальзамо.

– Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта охраны его высочества дофина; мой сын – прелюбопытный субъект!

Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждую букву.

– Поздравляю вас, сударь! – сказал Бальзамо, отвесив поклон.

– Да, – продолжал старик, – еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? – спросил я. – Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый – тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…»

«Раса обезьян!» – возразил я. Да и то много будет чести. Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди – братья! Я – брат какого-нибудь мозамбикца, каково?

– Это уж чересчур!.. – воскликнул Бальзамо.

– Ну что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра – ангел, брат – апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!

– На мой вкус, оно превосходно, – возразил Бальзамо, взглянув на Андре.

– В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то, ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в пасди; учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне ухнул на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек – уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего Друга маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!

– Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?

– Вот именно.

– О герцоге?

– Да не о кардинале же, черт побери! Я полагаю, до этого я еще не дошел. Кстати сказать, ему далеко до племянника, он не смог так же долго продержаться…

– Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как он, вы покинули двор.

– О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, – произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.

Бальзамо перехватил его взгляд.

– Скажите, а господин маршал помогает по крайней мере продвинуться по службе вашему сыну? – спросил он.

– Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!

– Сына своего друга?

– Да, и он имеет на это основание.

– Как вы можете так говорить?