Смерть эксперта-свидетеля - Джеймс Филлис Дороти. Страница 9

– Как жаль, что этот твой кузен такой неприятный. Можно было бы попросить у него взаймы. Он легко обошелся бы без такой суммы.

– Но я ведь уже обращалась к нему. Не из-за дома, конечно. Я уже как-то просила его одолжить мне денег.

Смешно, до чего трудно ей было признаться в этом. В конце концов, Эдвин действительно ее кузен. Она вправе была у него попросить. И, кроме того, это же были деньги ее собственной бабушки! И непонятно, почему Стар сердится. Временами Анджела совсем не страдала, когда Стелла сердилась. Иногда даже нарочно провоцировала эти вспышки гнева, ожидая – возбужденно и полувиновато – взрыва горечи и отчаяния. В такие моменты она чувствовала себя не столько жертвой, сколько привилегированным зрителем, еще более наслаждаясь неминуемым раскаянием и сладостью примирения. Но сейчас, впервые за все время, она ощутила холодок настоящего страха.

– Когда?

Отступать было некуда:

– В прошлый вторник. Вечером. После того как ты решила, что нам следует отменить заказ на мартовскую поездку в Венецию – из-за разницы в курсах валют. Я хотела, чтоб это был подарок тебе ко дню рождения. Поездка в Венецию.

Анджела рисовала себе эту сцену. Как она протягивает Стар билеты и гостиничные квитанции, вложенные в огромную поздравительную открытку. Как Стар пытается скрыть удивление и восторг. Как они вместе сидят над картами и путеводителями, планируя маршруты на каждый восхитительный день. Увидеть впервые в жизни ни с чем не сравнимый собор Святого Марка с западной стороны площади. Стар читала ей Раскина – описание этого вида: «Бесчисленные колонны и белые купола, образующие удлиненную пирамиду красочного света». Вместе стоять на Пьяцетте ранним утром, глядя через сверкающие воды на Сан-Джорджо-Маджоре. Мечта. Такая же хрупкая, как и сам этот разрушающийся город. Но надежда на ее исполнение стоила того, чтобы сделать усилие над собой и попросить Эдвина одолжить им деньги.

– И что же он ответил?

Не оставалось ни малейшей возможности смягчить жестокий отказ и стереть из памяти всю унизительную сцену.

– Он ответил – нет.

– Я полагаю, ты объяснила ему, зачем тебе эти деньги? Тебе ни на минуту не пришло в голову, что мы уезжаем отсюда, чтобы побыть наедине, что наш отпуск – это наше личное дело, и мне может быть унизителен тот факт, что я не могу позволить себе поехать с тобой в Венецию даже на десять дней, даже в комплексное турне, и что Эдвину об этом известно.

– Я ему не сказала! – Анджела отрицала обвинение со всей страстностью, на какую была способна: ее испугал вдруг охрипший голос подруги и к глазам подлупили жгучие слезы. «Как странно, – думала она, – что только я способна плакать». Из них двоих Стар была самой эмоциональной, самой страстной. Но Стар никогда не плакала. – Я ничего ему не сказала. Только – что мне нужны деньги.

– Сколько?

Она заколебалась. Может, лучше солгать? Но она никогда не лгала Стелле.

– Пятьсот фунтов. Я подумала, уж если ехать, то чтобы асе было, как надо. И сказала ему, что мне очень нужны пятьсот фунтов.

– Так что неудивительно, что на этот неопровержимый довод он ответил отказом. Что он конкретно сказал?

– Только то, что наша бабушка очень определенно выразила в завещании свои намерения и он не собирается действовать им вопреки. Тогда я сказала, что все эти деньги все равно отойдут ко мне после его смерти… То есть ведь он мне сам так сказал, когда прочли завещание… И что тогда будет слишком поздно – я буду уже старая. Или умру раньше его.

И что важно то, что сейчас. Но я ему не сказала, зачем мне эти деньги. Клянусь тебе.

– Клянешься? Зачем так драматично? Мы же не в суде! А что он еще сказал?

Если бы только Стар перестала ходить взад-вперед, обернулась бы и взглянула на нее, если бы перестала допрашивать этим ледяным инквизиторским тоном! Следующую часть разговора было еще труднее передать. Она и самой себе не могла объяснить почему, но ей так хотелось выбросить это из головы, хотя бы на миг. Когда-нибудь, в подходящий момент, она об этом обязательно рассказала бы. Она никогда не предполагала, что ее принудят к откровенности так неожиданно и жестоко.

– Ну, он сказал, чтобы я не рассчитывала на его завещание. Он сказал, у него могут появиться новые обязательства. «Обязательства» – именно это слово он употребил. И если они появятся, завещание потеряет силу.

Стар резко повернулась и теперь смотрела прямо на нее.

– Новые обязательства? Женитьба! Ну, это совершенно смехотворно! Он – женится! Этот выщелоченный педант, этот самовлюбленный ханжа! Да способен ли он добровольно коснуться живого тела – кроме своего собственного? Зло, совершаемое в одиночку, тайные мазохистские грешки – вот все, что доступно его пониманию. Нет, зло – это, пожалуй, слишком для него сильно. Он – и женитьба? А ты не думаешь… – Она вдруг смолкла.

Анджела сказала:

– Он ничего не говорил о женитьбе.

– А зачем говорить? Что иное может автоматически сделать уже написанное завещание утратившим силу? Если не написано новое? Женитьба отменяет прежнее завещание. Ты разве не знала?

– Ты хочешь сказать, как только он женится, я утрачиваю право наследования?

– Да.

– Но это же несправедливо!

– С каких это пор жизнь стала отличаться справедливостью? Разве справедливо, что ваша бабушка оставила все деньги ему, так как он – мужчина, вместо того чтобы разделить их между вами поровну? Понятно, она придерживалась старого предрассудка, что женщины не должны обладать деньгами. Справедливо, что ты – всего лишь секретарь в Лаборатории Хоггата, потому что никто не позаботился дать тебе образование получше? И вовсе несправедливо, если уж мы заговорили об этом, что тебе приходится материально поддерживать меня.

– Я тебя не поддерживаю. Наоборот – во всех отношениях, кроме самого несущественного, ты поддерживаешь меня.

– До чего же унизительно – после смерти стоить больше, чем при жизни! Если бы у меня разорвалось сердце – нынче вечером – у тебя все сразу уладилось бы. Ты смогла бы получить мою страховку и купить этот дом. И остаться тут. Банк дал бы тебе кредит сразу, как стало бы известно, что ты моя наследница.

– Зачем мне тут оставаться без тебя? Не хочу.

– Ну, если бы тебе пришлось отсюда уехать, моя смерть по крайней мере дала бы тебе возможность самой устраивать свою жизнь так, как ты захочешь. Анджела выкрикнула, протестуя: – Я никогда ни с кем не смогу жить вместе, кроме тебя! И я не хочу жить нигде в другом месте – только здесь, в этом доме. И ты прекрасно это знаешь. Потому что здесь мы – дома!

Здесь они были дома. Это был ее – единственный за всю жизнь – дом. Не нужно было приглядываться, чтобы с поразительной ясностью разглядеть каждый знакомый и любимый предмет из тех, что ее здесь окружали. Ночью, лежа в постели, Анджела могла вообразить, как она уверенно проходит по всему дому, любовно касаясь то одной, то другой вещи, радуясь самой мысли о том, какие – обоюдные – воспоминания связаны с ними, черпая в этих воспоминаниях поддержку. Вот два викторианских цветочных горшка – глазурованные, на одинаковых подставках из дерева: их они отыскали в Радах, в Брайтоне, в какой-то из выходных. Пейзаж маслом – Ункенские Болота, – восемнадцатый век: неразборчивая подпись художника, которую они пытались рассмотреть даже вод микроскопом, позволила им провести столько счастливых мгновений в самых невероятных догадках. Французский меч в узорных ножнах, обнаруженный на деревенской распродаже, висел теперь у них над камином. Дело было не просто в том, что все это – их, их собственное: дерево, фарфор, картины, столовое и постельное белье – все это были символы их жизни вместе. Этот коттедж, эти их вещи означали, что они – вместе, украшали и придавали реальность их совместному существованию так же, как цветы и кустарник, насаженные ими в саду, ограждали подопечную им территорию – территорию взаимного доверия.

Вдруг с неизъяснимым ужасом ей вспомнился часто повторяющийся кошмарный сон. Они обе стоят лицом друг к другу в какой-то мансарде. Голые стены в пятнах от снятых картин, доски пола неприятно шероховаты под босыми ногами. Обе они обнажены – двое чуждых друг другу людей, голых, в голой пустыне. Она пытается протянуть руки к Стелле, коснуться ее пальцев, но не может приподнять чудовищно распухшие, тяжелые комья плоти, в которые обратились ее предплечья и кисти. Дрожь, сотрясшая тело, вернула Анджелу в реальность, в холодное осеннее утро, к все еще звучащему голосу подруги.