В клетке - Джеймс Генри. Страница 12

В такой вот период разительное неравенство условий человеческой жизни должно было больше, чем когда-либо, ее угнетать; обстоятельство это, по правде говоря, обретало для нее новый смысл от одного того, что как исключение из этого правила и у нее самой появлялась возможность ненадолго уехать, почти так же, как это делали все другие. Сидевшие в клетке получали ведь тоже свои отпуска, как и в магазине, и в районе Чок-Фарм, и за эти два месяца она узнала, что отведенное ей время падает на сентябрь – одиннадцать дней для отдыха, которыми она может распорядиться по своему усмотрению. Последнее ее свидание с мистером Маджем было преисполнено надежд и тревоги (главным образом с его стороны) касательно того, чтобы отпускное время у них обоих совпало, – вопроса, который, как только они убедились в том, что это радостное событие начинает обретать достоверность, нахлынул на нее целым шквалом соображений по поводу того, когда именно это может произойти и как они проведут это время. В течение всего июля воскресными вечерами и в другие дни, когда ему удавалось выкроить свободные часы, в разговоры их вторгались бушующие волны расчетов. Они фактически уже условились, что, захватив с собою ее мать, проведут отпуск вместе где-нибудь «на южном берегу» (ей нравилось, как звучали эти слова), но перспектива эта стала представляться ей и скучной, и беспросветной оттого уже, что он то и дело к ней возвращался. Она сделалась единственной темой его разговоров, и он изрекал по поводу нее самые благоразумные истины и позволял себе самые благопристойные шутки, причем каждое новое обстоятельство неизменно вело назад, к переоценке всего предыдущего, а всякое предвкушение радости, едва только оно успевало созреть, вырывалось с корнем. Он давно еще, с самого начала, назвал все, что они затеяли, их «планами», вкладывая в это понятие тот смысл, который агентство печати вкладывает в понятие Китайского или какого-либо другого займа [10], – он сразу же заявил, что вопрос этот нуждается в тщательном изучении, и присовокуплял к нему изо дня в день огромное количество дополнительных данных, которые удивляли ее и даже в известной степени, как она сама ему в этом призналась, ее раздражали. Вспоминая об опасностях, среди которых такой восторженной полной жизнью жили те двое, она еще раз спросила его, почему он не хочет ничего оставить на долю случая. И тогда он ответил, что гордится той глубиною, с какой он все изучил, и стал опять прикидывать преимущества Рамсгейта в сравнении с Борнмутом и Булони в сравнении с Джерси – у него ведь были широкие замыслы, и осведомленность его касательно всех этих мест не уступала его осведомленности профессиональной, той, что должна была обеспечить ему в будущем более высокое положение.

Чем больше проходило времени с тех пор, как она видела капитана Эверарда последний раз, тем неодолимей тянуло ее пройти по Парк-Чеймберс, и это было единственным развлечением, которое ей оставалось в эти томительные августовские дни, в их тягучие, навевавшие грусть сумерки. Она давно уже знала, что развлечение это само по себе невелико, но только вряд ли именно это заставляло ее говорить себе каждый вечер, когда приближалось время идти туда: «Нет, нет, только не сегодня». Не проходило и дня, чтобы она не повторяла про себя этих слов, равно как не проходило дня, чтобы она не чувствовала где-то в потаенных глубинах сердца, что все эти ее обращенные к себе самой предостерегающие слова беспомощны, как соломинки, и что, хотя к восьми часам она и проникалась ими, четверть девятого уже роковым образом наступало полное равнодушие к учиненному ими запрету. Слова были всего-навсего словами и как таковые имели, может быть, смысл; но ведь у каждого есть свое назначение, а назначением нашей девушки было проходить по Парк-Чеймберс каждый вечер после работы. Среди всех бесчисленных сведений о светской жизни всякий раз, когда она шла туда, ей неизменно припоминалась одна подробность, а именно: что в этих кварталах в августе и в сентябре женщину легко могли подхватить на ходу, приняв ее не за то, чем она была, если только она проходила одна. А кто-то ведь всегда проходил, и кто-то мог всегда подхватить. И при том, что она до тонкостей знала неписаный этот закон, она упорно совершала все тот же нелепый круг, вместо того чтобы прямым путем возвращаться домой. Однажды в теплый, скучный, ничем не примечательный день – это была пятница, – когда случилось так, что она вышла из конторы Кокера несколько позднее, чем обычно, она почувствовала, что то, что без конца являлось ей только в снах, каким-то чудом становится вдруг явью, хотя стечение обстоятельств, которое этому способствовало, было таким фантастическим, таким неожиданным, что само походило на сон. Прямо перед ней, словно написанная рукою художника, виднелась пустынная улица и в еще не совсем потемневшем воздухе бледным светом озарявшие ее фонари. На эти-то спокойно нисходившие на город сумерки и взирал господин в подъезде дома на Парк-Чеймберс таким отсутствующим взглядом, что маленькая фигурка приближавшейся девушки затрепетала от страха, что видение это может вдруг рассеяться в воздухе. И вдруг все стало потрясающе ясным: от всех былых колебаний не осталось и тени, и она так безропотно покорилась судьбе, что почувствовала себя пригвожденной к ней тем пристальным взглядом, которым капитан Эверард теперь на нее смотрел.

Двери в холл за его спиною оставались открытыми, швейцара не было на месте, как и в тот вечер, когда она заходила в дом. Он только что вышел оттуда – он снова приехал в город и стоял перед ней в твидовом костюме и котелке; вернувшись из одной поездки, он готовился совершить другую – но, как и следовало ожидать, был раздражен пустотою этого вечера и не знал, чем ее заполнить. Надо еще сказать, что ей было радостно, что раньше им так вот никогда не доводилось встречаться: она упивалась блаженством дарованной ей привилегии – он ведь никогда бы не догадался, что она часто проходит по этой улице. Еще один миг, и мысль эта перешла в убеждение, что он, может быть, даже думает, что она и вообще-то попала сюда впервые и что это редчайший случай: все это явилось ей, пока она еще сомневалась, узнает он ее или нет и вообще разглядит ли ее во мгле. Внутренний голос подсказывал ей, что внимание его ни в какой степени не могло быть направлено на молодую особу, что служила в конторе Кокера; его с такою же легкостью привлекло бы приближение всякой молодой женщины, если только та не была явным уродом. Да, но тут, и как раз в ту минуту, когда она оказалась прямо напротив этих открытых дверей, он уже глядел на нее более пристальным взглядом; по всему было видно, что он доволен тем, что вспомнил ее и теперь узнает. Они находились на разных сторонах, но оттого, что улица была узкой и тихой, она еще больше походила на сценическую площадку для возникавшей всего на миг маленькой драмы. Но возникшее не завершилось, до этого было еще далеко даже тогда, когда, рассмеявшись самым чудесным смехом, какой ей доводилось слышать, он слегка приподнял шляпу и крикнул через улицу.

– Добрый вечер!

Не завершилось оно и минуту спустя, когда они подошли друг к другу, хоть случилось это и не сразу и даже, может быть, несколько неуклюже, на середине улицы, для чего и ей пришлось сделать три или четыре шага ему навстречу, после которых она уже не вернулась, а прошла немного назад, к подъезду на Парк-Чеймберс.

– А я ведь сразу вас не узнал. Вы что, гуляете?

– Что вы, я никогда не гуляю по вечерам! Я просто иду с работы.

– Ах, вот как!

Этим, собственно говоря, и ограничилось все, что они за это время, улыбнувшись, сказали друг другу, и его восклицание, к которому за целую минуту ему, в сущности, нечего было добавить, оставило их вдвоем как раз в таком положении, в каком он, естественно, мог бы задаться вопросом, удобно ли будет пригласить ее подняться к нему. За это время она действительно почувствовала, что вопрос этот назревал: «Удобно ли?» Суть его заключалась попросту в том, в какой степени это удобно.