Инстинкты человека - Вязовский Алексей. Страница 40

А теперь давайте зададимся вопросом: может ли такая среда — среда «нормального социума», «впитывая» которую, человеческий младенец становится более или менее полноценным человеком, поддерживаться лишь культурной традицией — явным или неявным научением? Почему эта среда так стабильна?

Возьмём, к примеру, владение речью. Конкретный язык, вне сомнений, передаётся через культурную традицию: он не унаследован; унаследованы лишь лингвистические задатки. Что мы можем сказать о языках всего человечества? Прежде всего то, что они крайне разнообразны. За исключением нескольких базовых закономерностей, возможно унаследованных, — типа наличия в языке выделяющихся частей речи (см. «Лингвистический инстинкт»), в них, вообще говоря, нет ничего общего. Даже подмножество фонем, несмотря на общность (унаследованного!) звукогенерирующего аппарата, у каждого языка своё. Да, конечно, есть родственные языки, но мы не об этом, а о языках всего человечества в сравнении с его же генофондом. Вариации генофонда, для накопления которых человеческий вид располагал миллионами лет, крайне малы в сравнении с вариациями языков, которые накапливались, преодолевая выравнивающие тенденции, вряд ли более 30 000 лет, а скорее всего, менее 10 000 (именно такова древность праностратического и праафразийского языков, от которых произошло большинство языков современных). Собственно говоря, даже язык Пушкина ощутимо отличается от современного русского; а ведь прошло всего два века. И хотя существуют отдельные языки-реликты, в любом случае — скорость изменения языков на несколько порядков выше скорости изменений в генофонде человечества. Рассмотрение причин такой высокой стабильности генофонда выходит за рамки нашей темы; интересующимся темой можно порекомендовать великолепные книги Ричарда Докинза, и в первую очередь — «Слепой часовщик». Нам же достаточно самого факта — генофонд меняется на порядки медленнее языка — чисто культурного феномена. Причём язык — далеко не самая переменчивая часть культуры! Необходимость «широкого взаимопонимания», делающая язык в каком-то смысле подобным генам, заметно стабилизирует его.

Прочие составные части «культуры» вряд ли могут быть «сами по себе» более стабильны, чем язык — и скорее всего, даже менее; следовательно, если б культура передавалась только обучением, примером, то в человеческих культурах уже давным-давно бы исчезли и следы общих элементов — как исчезла общность в давно «разошедшихся» языках. Однако этого не происходит! При всём своеобразии и местном колорите, у всех народов и племён есть вожди (исключения исчезающе редки и как правило спорны), все люди в этих обществах обладают тем или иным относительным статусом, повсеместно (за ничтожными исключениями) преобладает формально полигинийные, фактически вырожденные до нестрогой моногамии брачные отношения, везде имеется достаточное количество любителей что-нибудь коллекционировать (от почтовых марок — до скальпов противников), везде люди так или иначе агрессивны, так или иначе религиозны, везде есть дружба, и так далее и так прочее. Что стабилизирует человеческие культуры? Благодаря чему все они, проживающие в чрезвычайно разнообразных природных и политических условиях, могут сохранять эти фундаментальные сходства?

Мы полагаем, что таким стабилизатором может быть только общий для всех генофонд, вкупе с, опять же — генетически обсуловленным конформизмом, способствующим самостабилизации конкретных вариантов культуры. Ну а выбор конкретных вариантов — это тоже в значительной степени выбор среди врождённых тенденций. Обратим внимание, что среди инстинктов — общих для всех людей на Земле! — много антагонистичных. Поэтому предпочтение этой или ей противоположной (врождённой) модели может выглядеть как нечто малосхожее, и даже диаметрально противоположное, а потому — вроде не инстинктивное. Но только внешне. Например, есть инстинкт (точнее — модуль) «укради», и есть — «накажи вора»; есть инстинкт — «обмани», и есть — «дорожи своей репутацией честного человека»; и так далее. Понятно, что вышеприведённые альтернативы не исключают друг друга полностью (одновременно красть и бороться с воровством других — ситуация почти заурядная), и могут работать вполне параллельно. Но — с разной «яркостью», зависящей как от нюансов индивидуального генофонда (врождённой склонностью к тому или иному поведению), так от особенностей внешней среды — как физической, так и социальной, о чём мы говорили выше.

Теперь о корейцах. У реальных «Маугли» человеческих примеров или не было вовсе, или ими были (насколько, конечно, слово «пример» здесь уместно) беспробудно пьющие маргиналы, мало отличающиеся от животных (в смысле скотского поведения) или пустого места. Неудивительно, что ни одна из импринтных инстинктивных моделей (кроме общих для всех живых существ, типа страха или агрессивности) не смогла реализоваться правильно. В случаях, когда такая изоляция от правильных моделей поведения была частичной, то результат существенно отличался: таких детей отличала умственная отсталость, но не животная «бесчеловечность» поведения.

С северными корейцами дело обстоит совсем иначе. Там — культура! Настоящая, каких на Земле было (и есть, и надо полагать — будет) предостаточно. Хотя и отличающаяся от южнокорейской. Что важно — северокорейская культура до краёв наполнена инстинктивным поведением, очень охотно резонирующим на подсознательных струнах; а стало быть — с формированием «правильного» инстинктивного поведения на севере — никаких проблем. Прежде всего, это касается инстинктов вертикальной, а также в значительной степени — родственной консолидации — очень древних и сильных врождённых моделей поведения. А вот южнее 38-й параллели, поведение, в общем и целом, менее инстинктивно, а значит — менее «естественно». Под «естественным» поведением, мы, в данном случае имеем в виду поведение, имеющее более прочные биологические корни. Тогда, если бы в силу каких-то причин, тем и другим пришлось «начинать всё с нуля», например, на необитаемых островах, то в обоих случаях «естественная» северокорейская (авторитарная) модель реализовалась бы с большей вероятностью, чем южная (демократическая). Но что же тогда поддерживает эту, менее устойчивую, южнокорейскую культуру?

Если говорить об инстинктах, то таким механизмом, поддерживающим неустойчивые (с биологической точки зрения) культуры, является рассмотренный нами во второй части инстинкт конформной консолидации. Благодаря ему, культура действительно склонна самовоспроизводиться (самозащёлкиваться) — и не только путём создания одних, и «несоздания» других специфических шаблонов для импринтинга, формирующих присущее этой культуре поведение у детей, в ней выросших. Повинуясь инстинкту конформной консолидации, неофиты этой культуры, влившиеся в неё уже зрелыми, до какой то степени и до каких-то пределов принимают господствующие там поведенческие модели, и следуют им, укрепляя социальный статус-кво. Но именно до определённых пределов — если какие-то культурные установки будут слишком уж «против шерсти» врождённым, то они могут быть, тем не менее, отвергнуты, а больше количество таких отвергателей может изменить и саму культуру. Поэтому слишком обобщать южнокорейский и японский успех «экспорта демократии» вряд ли корректно. То, что довольно легко срабатывает на нациях с сильным инстинктом конформизма, и не самым маленьким потенциалом горизонтальной консолидации, в другом месте, где превалирует вертикальная, а не горизонтальная консолидация, и слаб конформизм, пойдёт очень туго, а результат будет неустойчивым.

О примативности

Примативность — термин, предложенный А. Протопоповым в 1998 году (от лат. primatus — первоначальный) для обозначения степени средней приоритетности инстинктивно-обусловленных практических поступков в сравнении с приоритетностью поступков, обусловленных рассудочными умозаключениями. Не следует понимать этот термин как «поведение, присущее приматам». Поскольку человек тоже относится к приматам, такая трактовка по отношению к человеку была бы бессодержательной тавтологией. Это именно «первоначальность». Примативность — вовсе не другое название «уровня интеллекта» или «брутальности». Высокопримативным человеком может быть даже высокообразованный академик, а неграмотный чернорабочий может обладать невысокой примативностью, хотя более вероятно, разумеется, обратное. В терминах нашей шкалы сложности поведения (см. раздел «Инстинкты и рассудок»), повышенная примативность характеризуется тяготением влево множества практических поведенческих актов — а пониженная, соответственно, вправо.