Поглупевший от любви - Джеймс Элоиза. Страница 63

Его голова была опущена. Внезапно он вскинулся и взглянул прямо в глаза Генриетты.

— Это не то платье, при виде которого желаешь поскорее покинуть дом и жену, — признался он.

Нога сегодня болела сильнее обычного, и Дарби, похоже, это понял, потому что подхватил Генриетту на руки и усадил в кресло у окна.

— Прости, — прошептала она. У нее не хватало слов выразить, как она сожалеет о своей хромоте и невозможности поехать на премьеру новой комической оперы Риса. А заодно открыть мужу, сколько ревнивого отчаяния кроется в ее сердце при мысли об оперном театре, полном красивых женщин в роскошных туалетах. Именно эта ревность побудила ее надеть нарядное платье на простой ужин с супругом.

Он сел, и она мгновенно оказалась у него на коленях, будто они были созданы друг для друга.

— Я кое-что обдумал, Генриетта, и считаю, что больному бедру не нравится, когда я кладу твои ноги себе на плечи.

— Не смей говорить такие вещи вслух, — довольно неубедительно пролепетала она, хотя уже привыкла к его открытому пренебрежению условностями.

Дарби пожал плечами.

— Это наша гостиная, дорогая, и я не вижу тут ни одного лакея.

Опять этот коварный блеск его глаз!

— Поверь, есть немало позиций, столь же восхитительных, которые мы можем испробовать. Глядя на тебя с этой шнуровкой, я невольно радуюсь, что ты не поедешь со мной в оперу. Просто не вынесу, что каждый мужчина в Лондоне возмечтает расшнуровать этот корсаж.

— Но я никогда не буду такой красивой, как ты, — выпалила она и тут же залилась краской. Когда она научится придерживать язык?!

— Почему ты так сказала? — удивился Дарби, продолжая поглаживать шнуровку. По какой-то причине она пришла в сильнейшее раздражение.

— Ты словно не помнишь, что я хромая. Увечная! А ты идеален. В твоем теле нет ни одного недостатка.

— Как и в твоем. По крайней мере я ничего не замечаю. Генриетта прерывисто вздохнула.

— Неужели не понимаешь? Дело не только в бедре. Если женщина не может родить, она… она ничто! Бартоломью Батт утверждает, что дети — величайшее достижение женщины.

— Я начинаю ненавидеть твоего Бартоломью.

— А я с ним согласна. Быть матерью — это… это…

Она даже не смогла облечь в слова все, что чувствовала в этот момент.

— Когда мой отец потерял поместье, в котором я вырос, — сказал Дарби, целуя ее в ушко, — я долго не мог понять, что теперь делать. За прожитые годы я только и научился, что управлять большим поместьем. Тем самым, которое когда-то купил мой дед. И вот теперь поместья больше не было.

— Не было? Но как же это случилось?

— Ушло за карточные долги отца.

Дарби отнял губы от ее уха, оставив неприятный холодок.

— Игра. Он проиграл дом и землю всего за один бросок костей. Я храню эти кости. Он принес их домой, клянясь, что покончит с собой. Этого он не сделал, зато разбудил меня, отдал кости и сказал, что отныне они — единственное наследство, которое я от него получу.

— Сколько же тебе было лет?

— Четырнадцать.

— О, Саймон, как ужасно, — выдохнула Генриетта и, чуть повернувшись, поцеловала его. Она привыкла звать его Саймоном в самые интимные моменты, хотя не могла заставить себя делать это на людях.

— Зато теперь у меня свое поместье. Правда, не то, которое приобрел дед, но оно мое. И я там счастлив. А ты? Счастлива в детской, Генриетта?

Она недоуменно моргнула.

— И как сегодня твое несносное дитя? Аннабел вырвало на тебя, или ты сумела увернуться?

Генриетта сухо усмехнулась.

— Семьи всегда таковы, какими мы их делаем, — вздохнул Дарби. — У меня есть двое братьев, Генриетта, ты это знала?

Она медленно покачала головой:

— Конечно, нет. Где они сейчас? И как их зовут?

— Не думаю, что ты из тех, кто регулярно читает «Ежегодный справочник дворянства». Одного зовут Джайлз. Другого — Тобиас. Они близнецы. Но вот где они… никто не знает.

— Как это? — озадаченно спросила Генриетта. — Где они могут быть?

— Мир довольно большой. — Его пальцы скользнули по ее плечам и перебрались на спину. — Они покинули Англию в день, когда им исполнилось восемнадцать.

— Но неужели ты понятия не имеешь, где они?

— Ни малейшего. Мой отец разыскивал их до самой смерти, и я делаю то же самое. Отец был совершенно уверен, что они не погибли в море. Я не настолько благодушен. Это одна из причин, по которой я решил никогда не иметь детей. Случай с братьями особенно ясно показал, что никому не известно, что может случиться завтра.

Генриетта закинула руку ему за шею и потерлась щекой о плечо.

— Мне так жаль. Ты, должно быть, ужасно скучаешь по братьям. От души надеюсь, что они не погибли в море.

— Я тоже, — вздохнул муж. — Я тоже.

Они долго сидели в сумерках, прижавшись друг к другу, и Генриетта думала о пропавших братьях и обретенных детях. Но потом решила, что долг жены — утешить и развеселить мужа в грустные минуты.

Поэтому она встала, улыбнулась мистеру Саймону Дарби и принялась подчеркнуто медленно развязывать тугую шнуровку, украшавшую корсаж праздничного платья мадам Хамфриз.

Так случилось, что Саймон Дарби пропустил премьеру оперы ближайшего друга и композитора. В записке, посланной Рису на следующий день, говорилось, что его сразила внезапная болезнь, вынудившая провести несколько дней в постели.

Рис прочитал записку и презрительно фыркнул. Можно только мечтать, чтобы Дарби с ног до головы покрылся ветряной оспой! Но очень сомнительно, что именно обилие крошечных зудящих волдыриков удерживает приятеля в спальне!

Глава 40

О феях мороза и других удивительных существах

Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.

При этой мысли она вдруг замерла.

Месячные! У нее не было месячных.

Задыхаясь от волнения, она принялась считать. Они женаты почти четыре недели, а значит, прошло больше шести недель с последних месячных. У нее задержка.

Она снова легла, чувствуя, как руки и ноги наливаются свинцом. Как это могло произойти? Она свято следовала наставлениям Эсме, и что же?

Генриетта продолжала считать и пересчитывать дни, словно это могло что-то изменить.

В комнате появилась горничная, принесшая платье. Генриетта знаком велела ей уходить. К чему платье, если ей только что вынесли смертный приговор?

Это утро выдалось одним из худших в жизни Генриетты. Дарби совещался со своим управляющим. Дети были наверху. Играли с новой няней, жизнерадостной молодой девушкой.

Она еще никогда не была так одинока. И продолжала лежать, глядя в кружевной балдахин над кроватью. Она не плакала. Просто ловила воздух ртом.

Наконец Генриетта поднялась, сняла ночную сорочку и оглядела себя в зеркале. Никаких перемен. Никаких признаков припухлости живота. А вот под глазами темнели круги. Насколько ей известно, живот может вырасти в любую минуту. Некоторые деревенские женщины могли скрывать беременность едва ли не до самых родов, но Генриетта слишком мала ростом и поэтому с самого начала будет выглядеть просто уродливо.

Она положила ладонь на живот и предалась опасным мыслям. Внутри ее расцветает крошечный бутон. Малыш. Ее собственный ребенок. Может быть, девочка, унаследовавшая строгую красоту Дарби.

Ее затрясло от запретного желания. Если бы только…

Но едва муж узнает обо всем, непременно спросит о маленьком синем пузырьке, которым предусмотрительно снабдил жену. И будет прав, попыталась она убедить себя. Все твердят, что она выжила чудом. Неужели она отдаст свою жизнь только затем, чтобы погубить еще и ребенка? Какой же в этом смысл?