Леса моря. Жизнь и смерть на континентальном шельфе - Куллини Джон. Страница 36

В один из поздних осенних дней после полудня всех на корабле вдруг охватило обостренное чувство ожидания. Швартовы были отданы, и дрожь от работающих на холостом ходу двигателей стала более заметной. Неожиданно послышался долгий низкий гудок, и судно стало отходить от места своей стоянки.

Я наблюдал, как росла щель между кораблем и пирсом, превращаясь постепенно в широкую полосу гладкой темной воды. Вместе со своими товарищами я махал рукой друзьям, остававшимся на берегу. Приобретенное университетом за два месяца до этого, исследовательское судно все еще вызывало любопытство, собирая небольшую толпу всякий раз, когда оно приходило или уходило. Едва лишь корабль вышел из небольшой гавани в открытое море, он стал выглядеть более солидным, чем казался на стоянке; на несколько следующих дней он станет для нас и домом, и местом работы. Здания лабораторий недалеко от берега и белые дома небольшого южного городка на противоположном берегу быстро уменьшались, превращаясь в обычный береговой пейзаж, на который лишь мельком бросаешь взгляд, двигаясь к единственно важной цели путешествия.

Мои последние впечатления о суше — длинные цепочки дюн, увенчанных перьями метельчатой униолы, по берегам двух островов, лежащих у выхода из залива. Когда мы покинули эстуарий, повеяло прохладой; воздух утратил запах сухой земли, и стало как-то легче дышать. С юго-востока из-за линии горизонта появились длинные волны, и судно отдалось во власть извечного ритма моря.

Многим людям, и мне в том числе, требуется некоторое время, чтобы приспособиться к пышному приему, который оказывает им батюшка океан. Как и всегда, ты собираешь всю свою волю и полон решимости на этот раз не поддаваться морской болезни, и поэтому каждый раз испытываешь удивление, когда первое ощущение тошноты доходит до твоего сознания. Оглянувшись вокруг, я понял, что не только я почувствовал первые предупредительные симптомы. Наступление морской болезни располагает к сдержанности даже самых шумных. Несколько моих товарищей довольно внезапно перестали общаться с окружающими. Как это было у моряков в старину и как водится сейчас, они тихо сидели, уставившись на море или глядя назад, в направлении исчезающих берегов.

Подходило время обеда, и многие покинули заднюю палубу, одни — предвкушая свиные отбивные, которые должны были подаваться на обед, другие — спасаясь бегством от их запаха, проникавшего из камбуза через полуоткрытую дверь. Что касается меня, я решил пропустить обед.

Я перешел к борту, подышать прохладным морским воздухом. Самое лучшее лекарство от морской болезни — это свежий воздух. Если подступает тошнота, духота внутренних помещений корабля обязательно ускорит рвоту.

Хотя я и не обедал, я все же был в состоянии любоваться красотой солнечного заката, услаждая свое зрение и душу этим зрелищем. Скоро появился один из членов нашей группы, товарищ по несчастью, который сказал, что он тоже не испытывает удовольствия при мысли о еде. Мы разговаривали, пока солнце не ушло за горизонт. Разговор касался главным образом судна, рейса и того неизвестного мира, который лежал впереди по курсу, ожидая, когда состоится наше с ним знакомство.

Наше судно было небольшим, оно имело всего только 120 футов в длину и 28 футов по мидель-шпангоуту (в самом широком месте). Тем не менее на его борту было много разнообразного снаряжения для сбора материала и аналитической работы и несколько тысяч метров легкого и тяжелого стального троса. С его помощью мы могли получить образцы и снимки с любых глубин вплоть до абиссали. Так как судно и снаряжение для исследовательской работы были с иголочки новыми, наши действия на море пока скорее напоминали действия человека, который, перед тем как войти в воду, осторожно пробует ее ногой: главная задача состояла в том, чтобы опробовать механизмы и людей на континентальном шельфе.

Номинально за всю научную работу в этом рейсе отвечал один человек, назначенный научным руководителем. Он разработал план рейса, его проект был признан лучшим, и все другие ученые и студенты на борту вращались вокруг него, как спутники на орбитах разной высоты. Это был океанограф с мировым именем. Студенты называли его (за спиной, конечно) Эр Джи, [16] отчасти из желания как-то приглушить сияние ореола, окружавшего его как ученого и человека, и сделать его ближе и понятнее. Л в большинстве случаев (и в личном обращении) его называли «Доктор».

Хотя его тень и достигала гигантских размеров, сам Эр Джи был человеком небольшого роста, косоглазым, сосредоточенным, с редкой необычной улыбкой на лице, более походившей на гримасу. Кроме того, в некотором роде он был эгалитаристом. На берегу и в море он почти всегда носил один и тот же рабочий комбинезон. Эр Джи неотступно присутствовал при самом незначительном ремонте или регулировке научного оборудования. Ходили слухи, что Эр Джи подвержен сильным приступам морской болезни, хотя наверняка никто этого не знал.

Накануне выхода в море Эр Джи вкратце познакомил нас с планом рейса. Вначале мы отправимся на юг к точке на границе континентального шельфа, лежащей прямо на восток от Чарлстона в Южной Каролине и напротив северного выступа плато Блейк. Затем мы, держа курс па северо-восток, пройдем зигзагами над центральным и внешним участками шельфа и поднимемся немного севернее мыса Гаттерас. Большинство станций (запланированные для взятия образцов и фотографирования дна остановки) мы сделаем на зигзагообразном отрезке пути. На борту кроме биологов идут еще и геологи. Они собираются взять разные пробы донных отложений, начиная от тонкого песка и кончая ракушковой галькой, а также образцы остатков затонувших рифов. Наконец, в зависимости от времени, мы проведем одно или два испытания снаряжения на континентальном склоне или подъеме в районе Гаттераса, а затем вернемся в порт.

Между тем бархатистая темнота опустилась на поверхность моря. Только слабый отблеск заката оставался на небе. Судно плавно скользило по легчайшей зыби. Земля давно уже скрылась из глаз. Ночь была нежная; все вокруг было словно окутано мягкой тканью, сотканной из воздуха и воды, и эту иллюзию нарушали лишь волны, разбегавшиеся от носа корабля. Смутно белеющие барашки волн рассыпались перед нашим судном, но, разрезая волну, оно, казалось, не оставляло за собой следов. Ночь и океан быстро воссоединялись вновь за нашей кормой.

Неожиданно машины встали. Одновременно зажглись огни на носовой палубе, и мои ночные размышления прервались. На какое-то мгновение я почувствовал боль в глазах, ослепленных внезапной вспышкой света. И сразу мой контакт с ночью исчез: она отступила перед сиянием огней, охватившим корабль. Наступало время для науки; мы прибыли на первую станцию.

Появился Эр Джи. Вдвоем с техником он нес свою новую камеру. Поставив эту тяжелую штуку на палубу, они прислонили ее к лееру и начали прикреплять к ней трос. Минуту спустя я уже помогал удерживать камеру на слегка качающейся палубе судна. В это время Эр Джи извлек из своего комбинезона отвертку, что-то напоследок отрегулировал и дал знак рукой машинисту у лебедки. Все устройство стало медленно опускаться, поддерживаемое у леера сильными руками. Темная вода сомкнулась над ярко-желтой конструкцией, похожей на вертикально стоящую лестницу, к которой, одна за другой, были прикреплены сама камера, мощная электронная лампа-вспышка и приспособление, называемое «пинджер». Оно посылает к поверхности звуковые импульсы, помогающие контролировать вертикальное положение троса, когда конструкция опущена на большую глубину. Все эти три части рабочего оборудования были заключены в цилиндрические кожухи, способные вынести высокое давление. Сооружение в целом имело около шести футов в высоту и двух в ширину. Наблюдатели, стоящие у леера, могли видеть, как этот мерцающий предмет отражал судовые огни с большой глубины. «Здесь не менее 40 футов», — сказал кто-то. Затвор камеры и лампа-вспышка управлялись торпедообразным грузом, прикрепленным к кожуху шестифутовым линем. Когда груз прикасался ко дну, уменьшение натяжения линя приводило в действие механизм фотосъемки. Камера была сфокусирована на восемь футов с небольшим наклоном, что давало возможность избежать попадания в объектив теней от кожуха и груза спускового механизма. Установленная таким способом камера могла зафиксировать на каждом кадре около 40 квадратных футов морского дна.

Вместе с остальными я двигался вдоль леера к середине судна, под верхнюю палубу, куда не достигал яркий свет с носовой палубы и кормы. Машинист лебедки замедлял теперь скорость спуска камеры, так как она уже почти достигла дна. На палубе, как раз над нами, Эр Джи следил за длиной опускаемого троса, произнося нараспев цифры, обозначавшие расстояние между камерой и дном. Так отсчитывают время перед стартом управляемого снаряда. Я представил себе, как он пытался в одно и то же время наблюдать за своим тросом и за темным участком воды внизу. Как по сигналу, почти в ту же секунд)', когда он кончил считать, на воде вспыхнул короткий, как биение пульса, огонек. Было что-то магическое в том, что мы увидели вспышку света, дошедшую до нас со дна через всю эту толщу темной воды. Эр Джи стоял, наклонившись над леером, и его лицо сияло характерной для него улыбкой. Машинист лебедки намотал на барабан четыре или пять метров троса и снова стал медленно разматывать его для следующего снимка.

Я попытался представить себе, что происходит под нами на глубине 50 метров, где ведущие ночной образ жизни рыбы, крабы, кальмары и другие животные рыскали по песку, до предела обострив все свои органы чувств, чтобы не пропустить добычу и самим не стать чьей-то жертвой. Как они реагировали на присутствие неуклюжего предмета в ночной воде? Вспышка, должно быть, произвела ошеломляющее впечатление на оказавшихся вблизи животных, чья нервная система адаптирована к темноте. Даже у находившихся в десятках метров от этого места существ внезапные бесшумные сверкания, вероятно, вызвали испуг. Интересно, какова была бы реакция наземных существ — птиц, млекопитающих, насекомых, — если бы подобный предмет, только, может быть больших размеров, в какой-нибудь день или ночь стал медленно спускаться к ним сквозь облака, вспыхивая прерывистым солнечным светом? Испуг? Вполне возможно, что некоторые проявили бы любопытство, даже поддались бы искушению сопровождать его, и в связи с этим мне очень хотелось бы знать, нашлась ли какая-нибудь рыба или кальмар, которые следовали за нашей камерой. Конечно, идя по ее следу, они могли воспользоваться благоприятным моментом, чтобы подбирать легкую добычу — червей и креветок, у которых из-за сильных вспышек света были временно утрачены или замедлены их нормальные защитные реакции.

Камера должна была оставаться под водой почти два часа, так как в кассете было семьдесят кадров. Еще какое-то время я смотрел, как маленькие рачки или случайная рыба метались в освещенном пространстве около судна. Но вдруг я почувствовал усталость и, поскольку ничего особенно увлекательного больше не предвиделось, решил лечь спать и хорошо выспаться перед тем, как заступить па свою раннюю вахту.

Кто-то тряс меня за плечо, и я увидел, что в открытую дверь моей каюты льется яркий свет. Я еще не пришел в себя после сна и не сразу сообразил, где я нахожусь. Затем я что-то пробормотал и в ответ услышал: «Ваша вахта». Человек ушел и, спасибо ему, закрыл дверь. Мой товарищ по каюте на верхней койке даже не пошевельнулся. Он заступал на вахту в восемь.

Пол в каюте немного покачивался, и в темноте это как-то сбивало с толку. Я зажег маленькую лампочку для чтения у моей койки и достал одежду из шкафчика рядом с крохотным умывальником. Прислонившись к стене, я натянул брюки. В каюте и так было не повернуться, представляю, каково было бы одеваться здесь при хорошем волнении.

Моя вахта была с четырех до восьми утра, не самое лучшее время, но выбирать было не из чего, так как я был последним в списке принимавших участие в экспедиции. Я утешал себя мыслью, что несколько раз увижу восход солнца над океаном. В мою обязанность входило следить за глубиномером, находившимся в маленьком помещении, которое открывалось на заднюю сторону капитанского мостика. Вахтенный был рад моему появлению и, кратко объяснив мне, что нужно делать, удалился.

Я отмотал кусок ленты с барабана самописца и увидел, что в течение последнего часа под нами было ровное дно, находившееся почти на 80-метровой глубине. Прибор, тихо стрекотавший и щелкавший в углу комнатки, отсчитывал время, которое периодически посылаемые с судна звуковые сигналы тратят на то, чтобы, отразившись от дна, вернуться обратно. Отраженные импульсы регистрировались на медленно двигавшейся бумажной ленте, и бесконечный ряд отметок, шедших тесно одна за другой, образовывал на ленте сплошную грязную линию. На этой же ленте была обозначена вертикальная шкала с отметками глубины воды. Моя работа состояла в том, чтобы каждые пятнадцать минут отмечать на ленте время, а также направление и скорость судна. На основе этой информации предполагалось начертить точный профиль дна по ходу судна.

Эта небольшая и однообразная операция оставляла мне свободными 14 из каждых 15 минут, и я коротал время, разговаривая с рулевым.

Наша беседа происходила в почти полной темноте, только шкалы приборов светились мягким желто-зеленым светом. Мы видели перед собой бескрайний, теряющийся в дымке простор между океаном и небом, на котором вырисовывалась еле видная тусклая луна, висевшая высоко на востоке по левому борту от носа судна. Я узнал, что рулевой, как и большинство остальных членов команды, был рыбаком, летом промышлявшим креветок, а зимой, если позволяла погода, гребешков и менхаденов. Продолжительность коллективного опыта матросов по добыванию в этих водах средств к существованию составляла около 200 человеко-лет. Некоторые из них раньше служили в Береговой охране. Говоря о работе в море, они напускают на себя вид знатоков, что выражается в небрежном тоне и употреблении особого жаргона, в котором, по мнению некоторых лингвистов, сохраняются элементы речи их предков эпохи Елизаветы.

Члены команды, кроме того, были еще и хорошими биологами-практиками, знавшими места обитания и поведения жителей шельфа лучше, чем биологи-специалисты. Они пользовались колоритными местными названиями рыб, например менхаденов они называли поги, мелких камбал — морской язык. Они хорошо различали даже близкородственные виды. Местные капитаны траулеров знали сотни квадратных миль шельфа наизусть или имели самостоятельно выполненные карты с данными о грунтах, местонахождении рифов и обломков кораблей, необычных течениях и популяциях животных. В прежние годы такие люди были незаменимыми гидами для ученых, начинавших изучение подводной целины.

Если команда была составлена из универсальных знатоков моря и его населения, то биологи и геологи, принимавшие участие в этой экспедиции, были специалистами довольно узкого профиля. Хотя мощные приборы, которыми располагали ученые, давали им большие возможности, чем дает членам команды их единственное средство познания — глаза, уши, носы, подошвы ног и, наконец, собственный зад, — я чувствовал, что важны оба способа и вида знаний. Действительно, чтобы понять природу подводного мира, необходим, вероятно, их синтез.

Многие ученые сегодня проводят слишком много времени в стенах лабораторий, исследуя экологию с помощью компьютеров, получающих неполноценную информацию вследствие несовершенства наших знаний. Хуже того, они, ученые, вовлекаются в деятельность бюрократической машины. Новая Большая Наука требует отвлечения огромного количества времени, предназначенного для науки, на дипломатические уловки и компромиссы, имеющие целью вырвать деньги у ведающих фондами организаций. Невольно возникает вопрос: не душит ли бюрократический спрут будущих Ньютонов, Дарвинов и Эйнштейнов? Мы теряем возможность остановиться и осмотреться и, вероятно, подавляем в себе способность размышлять и проверять, интегрировать и синтезировать. Даже возникающие в повседневной жизни вопросы, имеющие большое практическое и личное значение для ученых, теперь часто познаются случайно.

Вскоре после завтрака, к которому я чуть прикоснулся, у нас была очередная станция, во время которой мы использовали небольшой биологический трал, представлявший собой миниатюрный вариант промыслового трала. Мы находились у кромки шельфа, на самой дальней из запланированных нами на юге точек. Улов был чрезвычайно разнообразным, с большой примесью ярких форм Карибского моря — морские звезды, крабы, крупные и небольшие моллюски, и много рыбы, и все они обитали на покрытом ракушником дне, на стометровой глубине.

Содержимое сети было сброшено в фанерный лоток, и вместе с другими я копался в этой шевелящейся массе, когда мне попалась интересная рыбка. Что-то удивительно уродливое было в ее голове, на которой выделялись выпуклые глаза с листовидным лоскутком кожи между ними. Большая часть ее тела была покрыта перекрывающими друг друга маленькими пластинками и увеличенными чешуйками, придававшими рыбе потрепанный вид. Всем этим нелепостям противостояла окраска тела — в красную и синюю крапинки, с большим пятном чистого желтого цвета под каждым грудным плавником.

Я нагнулся и взял ее в руки и в то же мгновение услыхал хриплый возглас: «Осторожно, она обожжет вас!» Вздрогнув, я выронил рыбу из рук, еще не успев даже понять, что это относится ко мне.

Член команды, наблюдавший за сортировкой улова, подошел ко мне и, указав на рыбу, которую я бросил, сказал: «У нее есть жало, у этой…» И тут из глубины моей памяти всплыла книга, в которой была описана эта рыба. Это одна из скорпеновых рыб Карибского моря, имеющих ядовитые шипы вдоль спины и в брюшных и анальных плавниках. Она не представляет смертельной опасности для человека, как некоторые пользующиеся дурной славой тропические виды рыб Тихого океана, но получить порцию яда вдалеке от медицинской помощи было бы тоже не очень приятно. Чувствуя себя несколько глуповато, я поблагодарил этого человека за предупреждение. Разбор улова продолжался; однако теперь все занимались этим делом заметно осмотрительнее.

Погода, определенно, обходилась с нами благородно. В течение всего дня на море почти никакого волнения. Мой желудок прочно стал на свое обычное место; я бросил вызов ветрам, где бы они нам ни находились, и с энтузиазмом принялся за обильный ленч, после которого вздремнул, наслаждаясь теплым октябрьским солнцем. Моя кожа стала покрываться розовым загаром.

Камера, по-видимому, доставляла Эр Джи массу неприятностей. Вид у него был весьма неприветливый, и никто не рисковал заговаривать с ним. Дело в том, что во время первых испытаний, проведенных накануне, внутри камеры была обнаружена незначительная влажность — не течь, а всего лишь водяные пары, попавшие внутрь кокуха или самой камеры еще до того, как все оборудование было спущено в воду. После погружения камеры линзы запотели, и все снимки были испорчены. Эр Джи и его техник разобрали камеру на части, которые сейчас пребывали в сушильной печи при низкой температуре. Как только они высохнут, камера снова будет собрана и опробована.

Судно теперь продвигалось в северном направлении вдоль внешней части шельфа. Стоя на верхней палубе по правому борту, я, вероятно, видел вдаль не меньше чем на 18 миль, такой это был синий-пресиний, ясный, теплый осенний день. Мой наблюдательный пост находился где-то около правого «берега» Гольфстрима, и я внимательно вглядывался в этот спокойно текущий мир с помощью хорошего бинокля.

На карте Гольфстрим изображен как прямой поток тропической морской воды, плавно изгибающийся при переходе в Северную Атлантику. Но в районе, примыкающем к юго-восточной части Соединенных Штатов, Гольфстрим начинает часто менять свой курс; иногда такие повороты превращаются в почти замкнутые петли. Вода при этом движется но замкнутому кругу и возвращается к отправной точке. Здесь, после слияния отходящего и возвращающегося потоков, главное течение снова устремляется вперед. Участок, окруженный узким потоком воды Гольфстрима, становится своеобразным прудом в открытом море, населенным своей флорой и фауной. В поперечнике такие „пруды" могут достигать 200 километров.

Петли получили название колец Гольфстрима, и внешне они похожи на старицы, которые разбросаны вдоль сумрачных рек прибрежных равнин юга Соединенных Штатов. Однако в отличие от этих особенностей рельефа суши, сформировавшихся в результате многовекового процесса эрозии, сменившегося длительным процессом старения, кольца Гольфстрима образуются в течение всего лишь нескольких дней или недель. Через год с небольшим они постепенно исчезают. Только населявшие их рыбы и другие существа остаются в качестве иммигрантов в новой пелагической среде.

В связи с тем, что Гольфстрим отделяет Саргассово море от вод континентального склона, кольца, образующиеся по обе стороны течения, имеют различные свойства. Кольцо, расположенное со стороны берега заключает в себе часть Саргассова моря, то есть имеет теплую сердцевину. На противоположной стороне Гольфстрима воды континентального склона вторгаются в карман петли, и это кольцо, заключающее в себе холодную воду, вливается в Саргассово море.

С точки зрения биологов, кольца являются районами экологической конфронтации между различными пелагическими сообществами. Внезапное вторжение чужеродной воды, по количеству равной водной массе Великих озер, с ее специфической жизнью, в зоны, расположенные по одну или другую сторону Гольфстрима, создает предпосылки для эволюционных изменений в результате конкуренции, хищничества, гибридизации и других взаимодействий. Для сравнения (хотя и грубого) представьте себе кусок Африканской саванны шириной в сотню километров, перенесенный в Небраску. Многие животные, оказавшись в новых для них условиях, погибли бы в течение короткого времени, хотя не исключено, что могли бы возникнуть какие-нибудь удивительные приспособления. Наиболее удачливыми колонизаторами обычно бывают менее заметные представители фауны, в своем большинстве не имеющие яркой окраски, не придерживающиеся специальной диеты, не обладающие узко специализированными физиологическими особенностями или устойчивой манерой поведения. Особенно хорошо переносят новую обстановку некоторые микроорганизмы, и они могут оказать на окружающую среду вначале незаметное, а затем все усиливающееся влияние путем поглощения и экскреции биологически активных веществ.

Примерно в 15 километрах от правого борта нашего судна, как раз в русле Гольфстрима, на освещенной солнцем воде маячил увеличенный биноклем, как бацилла под стеклом микроскопа, длинный, глыбообразный нефтяной танкер. Танкер тоже шел на север, пользуясь поддержкой течения, скорость которого составляла 4 узла.

Вид танкера навел меня на мысль о потенциальном развитии нефтепромысла в этом районе. Я представил себе дно под нами на кромке шельфа, зияющий край океана, все дальше спускающийся в море. Под танкером было в два раза глубже, чем под нами. Несколькими километрами дальше континентальный склон внезапно прерывается. Дно выравнивается и, продолжаясь в южном направлении, сливается с огромным, удивительным плато Блейк. Отрезанные от континента и лежащие под толщей воды, в три-четыре раза превышающей глубину континентального шельфа, отложения этой сумеречной пустыни площадью 80 тысяч квадратных километров, по мнению Геологической службы США, богаты нефтью. Маловероятно, чтобы на плато Блейк начались изыскания до того, как будут разработаны нефтяные залежи на самом шельфе. Я попытался представить себе сюрреалистический вид леса буровых вышек па отдаленном горизонте. Если глубинные породы плато Блейк действительно содержат в себе большие- количества нефти и газа, оно, вероятно, будет одним из последних резервов США. Я бы очень хотел знать, будем ли мы в конце концов экономно использовать наши драгоценные ресурсы, как это подсказывает благоразумие. Быть может, созданный моим воображением лес платформ, который вырастет здесь через двадцать или тридцать лет, вместе с эскадрой супертанкеров, обслуживающих по-прежнему бешено развивающуюся национальную экономику, не материализуется. И очень может быть, что перед лицом будущего без нефти нашими последними запасами распорядятся более обдуманно, чем когда-либо.

Обед сегодня вызвал у всех восторг — жареная королевская макрель — кавалла. Это была большая, весом в 40 фунтов, рыба, пойманная одним из членов команды. После обеда я помог сделать кой-какие химические анализы в лаборатории, а потом повертелся немного среди играющих в карты и читающих в салоне для ученых. Это претенциозное название относилось к помещению семь на десять футов, со столом и длинной скамьей у одной стены и книжным шкафом с небольшим количеством детективных романов у другой.

Был тихий вечер. Следующая станция была запланирована после полуночи. Мне быстро надоело смотреть, как играют в покер, спать тоже не хотелось, и я вышел на палубу.

Ночи, проведенные на море на борту небольшого судна, могут вызвать у человека первобытные чувства, всколыхнуть в сознании самые глубокие пласты, которые лежат значительно глубже, чем наша повседневная память. При соответствующем настроении в нас просыпаются затаенные образы того далекого прошлого, когда молодая жизнь еще только набирала силу; ум мысленно переносится назад, к безграничному пространству, где царил порядок и где воздух, вода и жизнь не были замараны грязью. Может быть, появлению этих чувств способствует недостаточное разнообразие раздражителей — реакция на однообразие жизни в ограниченном пространстве, когда день и ночь видишь одни и те же лица и слышишь жужжание машин, лишь иногда ненадолго смолкающее. Суматошная круглосуточная работа на борту также, по-видимому, играет здесь свою роль.

Какова бы ни была причина, но ночью на палубе обычные представления затуманиваются, и вы чувствуете прилив искренности и внезапное освобождение. Как только сделаешь один шаг из ярко освещенных внутренних помещений и встретишься с гипнотизирующим ликом вселенной, дух товарищества и концентрированное веселье жизни на борту тут же испаряются. Время и приносимые hv перемены, ускользающие от наземного млекопитающего в сутолоке повседневной жизни, здесь, на море, кажется, приостанавливают свой бег. Легче всего догнать их ночью. Появляется такое чувство, словно ты будешь жить вечно, словно здесь можно прожить не одну, а множество жизней. Зачарованный безбрежной океанской ночью, я мог бы часами лежать на палубе, паря в нежном воздухе и блуждая среди мерцающих звезд.

Погода стала меняться. В течение утра бриз превратился в умеренный юго-западный ветер, а вместе с ним начало оживать и море. Не прошло и двух часов, как нас уже качало на длинных волнах, высотой семь или восемь футов от подошвы до гребня. К счастью, теперь я, кажется, крепко стоял на ногах.

На рассвете мы остановились для работы на станции, и тут же, из ниоткуда, появилась небольшая стая птиц. Они были чуть поменьше перепелки, голова, спина и крылья — черные, грудка — чисто-белая. Кто-то признал в них малых гагарок (Plantus alle). Этот вид размножается в Арктике, а зимует в открытом море. Наша стоянка была южнее, чем их обычные места зимовок, но маленькие, пухленькие птички, казалось, чувствовали себя здесь как дома. Когда они ныряли и плавали в чистой голубой воде, быстро взмахивая крыльями, они напоминали миниатюрных пингвинов. Плавая под водой вокруг корабля и под ним, они, казалось, гонялись за добычей. Никто не видел, как гагарки улетели; через несколько минут они просто бесследно исчезли в голубом просторе.

Позже, утром, я увидел пару великолепных дельфинов. Они плыли бок о бок на довольно большом расстоянии от судна, твердо придерживаясь своего курса. Когда они появлялись из воды, их тела казались белыми в солнечном свете, и на фоне глубокого синего цвета моря это выглядело великолепно. Полистав справочник, я решил, что это были атлантические белобокие дельфины (Lagenorhynchus acutus); они водятся в более северных водах, а на этой широте встречаются относительно редко.

Когда, через некоторое время после этого, мы остановились для очередной станции, появилось несколько обыкновенных дельфинов, афалин. Как всегда, они близко подошли к судну. Пока все мы вырывали друг у друга фотоаппараты, дельфины медленно плавали вокруг нас, и иногда казалось, что наш вид доставлял им развлечение.

С левого борта, о который бились длинные волны, разыгрывалась наиболее удивительная сцена: дельфины наблюдали за людьми, а люди — за дельфинами. Когда мы соскальзывали к подошве волны, прямо перед нами поднималась сверкающая стена воды и из нее дельфины с какой-то застывшей ухмылкой в упор смотрели нам в глаза через несколько метров пространства и геологические эпохи времени. В следующее мгновение, когда судно высоко поднималось на наступавшей волне, казалось, что дельфины исчезали, но они тут же, словно по волшебству, снова появлялись сохраняя прежнее положение. Иногда какой-нибудь дельфин, состязаясь в скорости с волной, пропадал под судном, а затем, как торпеда, появлялся у правого борта. И еще долго в ущерб чистой науке, которая вынуждена была на время отступить, сохранялась эта странная зрительная связь между разделенными пространством людьми и дельфинами.

Было такое ощущение, что это мы выставлены напоказ — экземпляры, содержащиеся в террариуме, дрейфующем в открытом океане. Дельфины занимали здесь господствующее положение, как существа, постоянно проживающие в этом мире. Они могли плавать вокруг судна, даже когда оно шло на полной скорости. Они явно были хозяевами положения и осознанно пользовались своей свободой, в то время как мы такой свободой не обладали, и у меня стало появляться чувство зависти к ним.

И подобное чувство оправданно. Мир, в котором живут дельфины, занимает около трех четвертей нашей общей планеты. Благодаря своим природным качествам, отточенным эволюцией, они не попали, как мы, в полную зависимость от техники, чтобы выжить. Более того, дельфины никогда не испытывали нужды в технических средствах, чтобы обрести хорошую жизнь. Представьте себе среду, в которой можно жить нагим, почти в полном комфорте, текучий рай, где никто не нуждается в одежде и крове и повсюду вкусная пища, которую можно схватить когда угодно. Возможности путешествовать практически безграничны. Связь осуществляется быстро. Она является функцией как способности дельфинов (и других китообразных) генерировать и получать невероятно сложную акустическую информацию, так и уникальных физических условий подводного мира, часто позволяющих передавать звуки на сотни, а иногда и тысячи миль. Вот привлекательная проблема для кабинетного антрополога. Как развивалось бы общество, состоящее из существ, от природы наделенных такими качествами?

У дельфинов и их родственников мало общего с людьми, и мы, может быть, не способны представить себе даже основ их интеллекта, сформировавшегося в условиях океана. Разное направление эволюции этих двух групп животных было обусловлено влиянием совершенно различных факторов окружающей среды на протяжении десятков миллионов лет. Какой-нибудь беспристрастный наблюдатель может даже вообразить, что китообразные с их огромным мозгом давно уже превзошли людей в способности создавать абстракции. Мозг афалины (Tursiops truncatus), несколько крупнее человеческого и имеет больше борозд, складок и извилин, что свидетельствует по крайней мере об одинаковом порядке сложности ее мозга и мозга человека. У крупных китов площадь мыслительной ткани в шесть раз больше нашей. Интересно, что некоторые виды крупнейших динозавров обходились мозгом величиной чуть больше грецкого ореха.

Позволительно думать, что в благоприятной для их физического существования среде дельфинам и китам нужно тратить относительно немного умственных усилий на то, чтобы управлять деятельностью своих обтекаемых тел и другими жизненно важными функциями. Их, должно быть, гораздо меньше тревожат всяческие превратности, чем нас, если вспомнить о таких наших проблемах, как неблагоприятный климат, добывание хлеба насущного, ведение хозяйства, поиски работы и тому подобное. Допустим также, что они не знают парализующей ум агрессивности, неустойчивости и паранойи, развившихся у людей за тысячелетия жизни на земле в грязи, скученности и условиях жестокой конкуренции. В мире, в котором живут дельфины, интриги и тайные заговоры для достижения власти и возвеличения отдельных личностей или групп бессмысленны в своей основе. Война среди этих общительных животных — дело неслыханное; даже серьезные схватки между отдельными особями внутри вида — редчайшее исключение. Только' хищные киты косатки нападают на других китообразных ради пищи и, возможно, развлечения. Может быть, выс