Как мы видим то, что видим - Демидов Вячеслав Евгеньевич. Страница 55
Речь как таковая не нарушена, однако восприятие страдает грубыми отклонениями от нормы: попытки зрительно представить себе что-либо оканчиваются для пациента неудачей. «Больная, хорошо объяснявшая на словах, как пройти из палаты в лабораторию, не могла запомнить коридор, по которому много раз ходила... Она узнавала комнату не по конкретному пространственному образу – определенному расположению предметов, а лишь по отдельным словесно описываемым признакам (например, лабораторию – по красной папке в стеклянном шкафу, свою палату – по номеру и т.д.)», – фрагменты не сцеплялись в образ.
Ну а при нарушениях в правой нижневисочной коре, как уже было сказано, прекращается (из-за отсутствия возможности опознавать фрагменты) формирование целостного конкретного зрительного образа. Возникает предметная агнозия. Человек с таким поражением мозга переходит, незаметно для себя, на опознание мира с помощью канала пространственных отношений. И, понятное дело, допускает грубые ошибки. Но поскольку расстройство такого рода возникает нередко в пожилом возрасте, он постепенно, в течение многих лет, приспосабливается к своему необычному восприятию столь тонко, что даже специалистам порой кажется симулянтом.
Мысли о том, что правое полушарие воспринимает мир преимущественно конкретно, а левое – абстрактно, выдвигались уже бессчетное число раз. Однако эти соображения высказывались в обобщенном, как правило, виде. Гипотеза Глезера о роли заднетеменной и нижневисочной областей каждого полушария, об их взаимосвязи – новый шаг в познании работы мозга.
А самое главное, эта гипотеза впервые демонстрирует, что связь между зрением и речью отражает не случайное совпадение функций, а глубокое единство этих двух мозговых механизмов.
И, как любая хорошо обоснованная гипотеза, она открывает перед исследователями новые пути экспериментов, объясняет непонятные прежде факты.
Было время, его отголоски встречаются порою и сейчас, когда зрение и речь противопоставляли друг другу. Зрение мыслилось как нечто наивное, неспособное проникать в глубокие сущности вещей (вспомним хотя бы мнение Гумбольдта), речи же придавалось ни с чем не сравнимое превосходство.
Сегодня ученые не столь категоричны. Они отдают должное словесно-логическому мышлению, но не пренебрегают и наглядно-действенным, и образным (наглядно-образным), а также теоретическим и практическим, интуитивным и аналитическим, реалистическим (направленным на внешний мир) и аутистическим (направленным на собственную личность), продуктивным и репродуктивным, непроизвольным и произвольным...
Нас с вами интересует наглядно-образное мышление и его соотношение со словесно-логическим. И вот что говорят эксперименты: если вам зададут задачу «Алиса выше, чем Мери, Элси ниже, чем Мери, так выше ли Элси, чем Мери?» и предложат решить ее в уме, вы выстроите девочек в ряд и приметесь считывать ответ с этой возникшей перед мысленным взором картинки.
Еще показательнее отношение к зрительным образам таких ученых, которые, казалось бы, самим предметом своей специальности всецело направлены на словеснознаковую (в смысле математических знаков) работу. Я имею в виду физиков-теоретиков. Они изучают мир, который превратился в набор абстракций, не постигаемых человеческими чувствами. Академик Владимир Александрович Фок еще в 1936 г. писал: «...Отсутствие наглядности не раз ставилось в упрек новой теории (квантовой механике – В.Д.). Но по существу дела так должно быть. Ведь мы называем наглядным то, что соответствует нашим представлениям, полученным из повседневного опыта; а наш повседневный опыт, собственно говоря, относится к предметам не слишком малым, таким, которые можно в руки взять... Ясно, что, если мы перейдем к предметам более мелкого масштаба или, наконец, к атомному миру, мы должны быть готовы к тому, что встретим там законы другие, отличные от законов, справедливых в области другого масштаба».
Отказ от принципа наглядности, переход на не-наглядные математические абстракции казался неоспоримым. В самом деле, как представить себе мир элементарных частиц, каждая из которых есть одновременно и частица и волна?
Однако, вопреки ожиданиям, физики ищут и создают наглядные, чуть ли не потрогать руками, зрительные модели не-наглядных явлений и объектов. Без этого, как выяснилось, очень трудно добиться взаимопонимания между специалистами, даже если их интеллекты равны, что уж говорить о студентах. Когда великий шотландец Джеймс Клерк Максвелл (его ставят в один ряд с Ньютоном и Эйнштейном) создавал свою теорию электромагнитного поля, он старался сделать ее более наглядной с помощью такой аналогии: заполнял всю Вселенную сцепленными друг с другом шестеренками. Это объясняло, как может в «пустоте» передаваться взаимодействие между телами. Грубая, но наглядная модель помогала перестройке мышления для восприятия новых, непривычных сущностей.
Модели современной физики отличаются от моделей старой, «механической» физики тем, пишет советский физик и философ академик Моисей Александрович Марков, что прежние модели были уменьшенной копией действительности, были «работающими моделями». Нынешние же наглядные модели – они особые, «неработающие», но тем не менее делающие свое дело. Они играют роль иллюстрации к какой-то одной стороне сложного явления, именуемого микромиром, ибо из наших макроматериалов принципиально невозможно построить микромирные, не ощущаемые руками и зрением, вещи и явления. Поэтому физик создает несколько моделей, каждая для своей стороны микромирной целостности, а потом мысленно сливает их воедино.
Вот почему, если речь справедливо называют инструментом абстрактного мышления, правомерно называть зрение «предметным, конкретным мышлением», постулирует Глезер в своей книге «Зрение и мышление», идеями которой я во многом пользуюсь.
Крайне интересные параллели существуют между восприятием какой-либо сцены с помощью зрения и восприятием словесного сообщения с помощью слуха. В мозгу для зрительного образа оказывается чрезвычайно мало вариантов пространственных отношений между подобразами (то, что мы хотя и редко, но ошибаемся, говорит о некотором разнообразии вариантов). Точно так же для слушающего существует лишь ничтожное число вариантов увязки последовательности слов с грамматикой (без которой слушающий порой не в состоянии раскрыть смысл фразы) и общим контекстом речи, тем более что нужно предполагать те или иные намерения говорящего (то есть представлять его картину потребного внешнего мира, его «модель будущего»).
Зато совсем иначе (и тоже параллельно!) выглядят как зрительное воображение сцены, так и попытка написать или сказать фразу. Представляя в сознании какую-то конструируемую зрительно ситуацию, мы вправе отбирать любые детали, в том числе совершенно фантастические, лишь бы они отвечали нашим конечным намерениям. И совершенно так же при построении фразы имеем чрезвычайно широкое поле выбора грамматических средств и лексики. По этому поводу Арнхейм пишет: «Поскольку материал писателя – это не подлинный объект, воспринимаемый органами чувств, а лишь наименование этого понятия, он может сочетать в своих образах элементы, заимствованные из разных источников. Ему не нужно заботиться о том, чтобы созданные им сочетания были возможны или хотя бы вообразимы в материальном мире». Действительно:
Все слова абсолютно реальны. А результат? Прихотливая комбинаторика – в границах конечного замысла, возбуждаемых зрительных образов и словесных ассоциаций, – позволяет создавать произведения, именуемые сказками.
И тут хочется высказать гипотезу: не связаны ли мышление с помощью зрительных образов и мышление с помощью «внутренней речи»? Понятие об этой речи ввел в тридцатые годы Лев Семенович Выготский, человек, которого многие современные нам ученые называют «Моцартом в психологии». Слово «речь», употребленное им, давало кое-кому повод утверждать, будто «внутренняя речь» – это нечто вроде беззвучного проговаривания, что это «речь минус звук».