Пять недель в Южной Америке - Родин Леонид Ефимович. Страница 36

Посмотришь в противоположную сторону-там за двумя островами, называемыми в переводе «папа и мама», виден беспредельный океан.

А если смотреть на север, то можно видеть, как в глубине бухты Гуанабары, за искусственным полуостровом аэродрома, за центральным рынком и причалами порта город сходит на нет. Там уже не видно больших светлых зданий, не видно пятен густой зелени на площадях и бульварах, все приобретает коричневую окраску и, наконец, затушевывается сизой дымкой, скрывающей даль. В бинокль еще можно видеть, как гористая перемычка, отделяющая Гуанабару от океана, соединяется с лесистым берегом. Сегодня нам предстоит поехать вон туда, в самую даль, в самую глубину бухты Гуанабары, чтобы ознакомиться с мангровой, — совсем особым, прибрежным, вернее прибрежно-водным типом тропического леса.

Автомобиль мчит нас сперва по набережной, затенен-ной великолепными фикусами. Их кроны так густы, что совсем не пропускают солнца, а их корни выступают на поверхность земли и, извиваясь, как змеи, отходят далеко от ствола, создавая прочную опору всему дереву.

После этой набережной, где такси и автобусы по четырем асфальтовым полотнам (на двух из них движение в одном направлении, на двух — в другом) мчатся со скоростью не менее 60 км, мы попадаем в узкие улочки и переулки старого Рио.

Здесь сразу езда почти шагом-машины скучиваются на поворотах и перекрестках. Потом на короткое время мы вырываемся на широкую улицу по обе стороны канала, обсаженного молодыми королевскими пальмами, сворачиваем в сторону и попадаем в заводский район города.

На сотни метров здесь тянутся глухие кирпичные стены складов, закопченные бетонные корпуса фабрик и заводов и деревянные леса еще не осуществленных построек. Все та же самая послевоенная «конъюнктура», прекратившая возведение небоскребов в центре, приостановила и постройку новых заводов. На расчерченных фундаментами участках уже успели вырасти вездесущие сорные геликонии* и кое-где высятся еще не срубленные кокосовые пальмы.

Вскоре мы минуем конечную остановку автобуса; за нею сразу обрывается асфальтовая мостовая, и наш автомобиль начинает стучать рессорами, прыгать на ухабах и скрести дифером по земле в глубоких колеях. По обе стороны дороги иногда попадаются огороженные колючей проволокой участки чьих-то частных владений, но они исчезают, когда дорога вступает на невысокую насыпь, окаймленную непроточными канавами, заросшими болотными, вроде наших осоки и камыша, растениями.

Вправо от дороги, на плоской, сырой и заболоченной равнине скопились в полнейшем беспорядке фавеллы — жилища рабочего и безработного люда. Эта заболоченная низина не разгорожена колючей изгородью-она никому не принадлежит, ни для какого землевладельца она не представляет приманки. И вот здесь можно поражаться изобретательности обитателей этого, не упомянутого в путеводителе, района «прекраснейшего города» — «сидаде маравильоза». Есть поговорка — голь на выдумки хитра. Не найти нигде лучшего ее оправдания, чем тут, когда видишь, из чего только ни построены здесь дома: из досок, ящиков, бензиновых бидонов, кусков фанеры, волнистого железа… автобусных кузовов.

Хмурые ребячьи рожицы провожают глазами нашу машину, когда мы едем по кривой полосе, не занятой жильем и изображающей здесь улицу.

Колеса вязнут в сыром песке, хрустят под ними раковины моллюсков, выброшенных морем: мы выехали уже на полосу, заливаемую водой прилива. Еще несколько десятков метров, и приходится выйти из автомобиля, чтоб он не завяз на прибрежной вязкой и илистой, покрытой слоем разлагающихся водорослей, каемке берега мелководного залива.

Мы у цели нашего сегодняшнего путешествия: в заливе, в пятистах-шестистах метрах от берега виден островок, окаймленный низкими деревьями. Ветви их не то растут из воды, не то погружены в нее концами, смыкаясь в густую поросль. Это и есть мангрова.

Пройдя еще немного по берегу, мы увидели ожидающую нас моторную лодку. Она принадлежит Институту Освальдо Круца, в качестве моториста в ней-лаборант обезьянника, находящегося на видимом отсюда островке.

Усаживаемся в лодку. После получасовой неравной борьбы человека с машиной одолевает первый, и мотор-чик, оставляя коптящую струю дыма за собой, довольно быстро переправляет нас на остров. Там нам устраивают «бурную встречу» несколько десятков обезьян, у которых выработался прочный условный рефлекс: когда стучит моторка, то приезжают люди и привозят им пищу.

В первую очередь обезьяны бросились, конечно, к знакомому им лаборанту, а потом уж стали осаждать и нас, ожидая, что и мы дадим им еды. У некоторых мартышек и более крупных обезьян были малыши. Они не расставались с матерями, уморительно сидя у них на спине, а некоторые, крепко уцепившись «руками» и «нога-ми» за шкуру матерей, висели у них под шеей и грудью.

Лаборант рассказал, что раньше на острове были посадки бананов и некоторых плодовых деревьев: но вскоре после организации здесь Институтом Круца обезьянника мартышки завели такие «порядки», что от бананов и других плодовых не осталось и следа; на их месте разрослись дикие деревья и кустарники.

На острове есть маленький домик-лаборатория. Вначале в нем пытались было хранить продукты для этих обитателей острова. Вскоре же пришлось отказаться от этого, так как обезьяны неизменно «пронюхивали», что в доме имеется пища. Они, выломав кусок стены или крыши, разворовывали все, что бы там ни было.

Обезьяны в тропических странах пожирают и портят огромное количество плодов, идущих в пищу человеку. В районах развития плантаций они представляют серьезную угрозу для урожая, иногда даже более страшную, чем саранча в странах Передней Азии.

На многих обезьянах мы видели рубцы от разрезов и еще свежие, недавно зашитые раны. Это - результаты опытов, которые производятся сотрудниками Медико-биологического института.

Обезьяны не надолго отвлекли наше внимание, мы поспешили к чаще низкорослого леса, окаймляющего остров.

Сперва мы прошли довольно широкую полосу хрустевшей под ногами почвы, покрытой вспученной корочкой и белыми выцветами соли, на которой разреженно росли низенькие безлистные растеньица с сочным буровато-зеленым членистым стеблем. Мы узнали в нем старого знакомого-это был солерос*, очень мало внешне отличающийся от травянистого солероса, обычного у нас по морским побережьям, берегам соленых озер и на мокрых солончаках в пустынях. Сходные условия жизни у обоих этих видов, так далеко растущих один от другого, определяют сходство и их внешнего облика: обилие солей в почве и близкий к поверхности уровень засоленных грунтовых вод.

Далее шла узкая полоса, где на почти обнаженной почве были разбросаны низкие распластанные кусты альгодан-да-прайя*, ближайшего родственника известного волокнистого растения кенафа*. Сопровождавший нас ботаник доктор Кастро рассказал любопытную подробность жизни этого кустарника: по краю мангровы, на засоленной и подверженной заливанию морской водой почве альгодан-да-прайя растет вот таким низким стелющимся кустарником; а если его пересадить на хорошую почву, он развивает большой ствол и образует дерево до 15–20 м высоты; в Рио нередко можно встретить его в качестве декоративного дерева, отличающегося густой кроной и красивыми крупными цветами, как у мальвы.

Вода океана сюда достигает не всегда, только во время высокого прилива, и почва здесь была еще только сырая. После еще нескольких шагов вперед под ногой образовывался мокрый расплывчатый след, появился липкий ил, и еще дальше башмаки уже с чавканием отрывались от него. Но перед нами из-под тонкого слоя заиленной воды торчали дыхательные корни сиририты*, и хоть было ясно, что еще несколько шагов и придется уже засучивать брюки (снимать ботинки было поздно, в них уже хлюпала вода), мы не могли удержаться, чтобы не рассмотреть воочию это удивительное приспособление растения к жизни в полосе прилива и отлива.