Во имя человека - Поповский Александр Данилович. Страница 19

В 1916 году выступавший на съезде российских хирургов профессор Оппель сказал:

– Сегодня счастливый день в моей жизни. Наконец-то съезд принял решение, что военные ранения брюшных органов надо оперировать на тех же основаниях, как и ранения мирного времени.

Еще не решено, будет ли обработка ран в военной обстановке производиться исключительно по методу Вишневского, но близится время, когда на одном из съездов российских хирургов на долю Вишневского выпадет такой же счастливый день. Это также будет днем торжества охранительного метода лечения ран.

Отечественная война

Великая Отечественная война.

Снова в котлованах трудились хирурги. Достойное место в работе госпиталей заняла анестезия; большинство операций делалось под новокаином. Против шока все чаще применялась блокада; при газовой гангрене, помимо разрезов и переливания крови, – новокаиновый блок и бальзамическая повязка, дружественная нервам. Идеи, выношенные Вишневским в течение его жизни, торжествовали, Мы видим этих раненых в обширных палатах, они здесь свидетели его удивительных дел и великой любви к человеку. Их выздоровление стало возможным благодаря счастливым идеям Вишневского.

Раненый восемь суток не ел и не пил. Нельзя было его накормить. Осколок немецкого снаряда пробил у него пищевод и разрушил дыхательное горло. Была глубокая ночь, холод, метель, боец без повязки шел много часов до медицинского пункта. Его перевязали, попробовали дать ему чаю, поесть, но пища и жидкость выходили из раны наружу. В госпитале повторилось то же, и его срочно отправили в Москву. Обескровленный, изнемогающий от голода и жажды, он оставался подолгу в забытьи, говорил чуть слышно, утомляясь от первых же слов.

– Его необходимо накормить, укрепить организм, – сказал Вишневский лечащему врачу, – иначе рана не заживет.

Он был прав, с ним нельзя было не согласиться, но как с этим справиться, как заставить пищу пройти в пищевод? Не делать же раненому желудочный свищ – он не вынесет самой операции. Питательные клизмы и вливание глюкозы недостаточны для укрепления его сил.

– Я не вижу выхода из положения, – заметил лечащий врач. – Если рана пищевода не заживет, нам раненого спасти не удастся.

Он бросил на профессора взор, который примерно означал: «Никакой патологоанатом нас не упрекнет в его смерти. Больной не может не умереть».

– Подумайте еще раз, – предложил ему ученый. – Попробуйте найти выход на путях наименьшего сопротивления.

Уж не намерен ли Вишневский кормить больного через рану? Но ведь это опасно: из рассеченных тканей выделяется гной, из трахеи бьет фонтаном вдыхаемый и выдыхаемый воздух и слизь. Ввести в это отверстие трубку – значит рассеять инфекцию по всему организму.

Вишневский не любит бесплодных дискуссий. Он вводит в рану катетер, на ощупь обходит разбитое дыхательное горло, чтобы вместо пищевода не угодить в легочные пути, и приказывает сестре:

– Влейте раненому через трубку стакан крепкого чая с маслом и с сахаром и повторяйте эту процедуру через каждые два часа.

«Больной в полузабытьи, – отмечается в тот день в истории болезни, – дыхание клокочущее, пульс слабого наполнения. Введенный в рану катетер держится хорошо».

В трубку полилось молоко, сметана, жидкий суп, а в рану мимо трубки пошла бальзамическая мазь. Однажды, когда катетер вынули из отверстия на несколько часов, вновь его вставить не удалось. Соединительная ткань, бурный рост которой был вызван мазью, закрыла рану в пищеводе. Раненому дали проглотить кисель, назавтра он ел уже кашу и хлеб. Мазевая повязка, наложенная на шею, затянула скоро рубцом наружные повреждения.

Что же произошло?

Ни бальзамическая мазь, ни питание не могли излечить разбитую трахею и пищевод. Это сделал организм и защитные силы его, поддержанные и укрепленные хирургом.

В другой палате лежит юноша лет двадцати. Его доставили сюда ночью месяц с лишним назад. Когда врач пришел утром в палату, он увидел в постели больного, смертельно бледного, худого, с повязкой на затылке, из-под которой просачивалась кровь. Он жаловался на боль, говорил неохотно, с трудом. По всему было видно, что юноша обескровлен и теряет последние силы.

Врач снял повязку и обнаружил нечто такое, что заставило его спешно обратиться к профессору. Правая половина затылка представляла собой сплошную сине-красную опухоль величиной с голову ребенка, усеянную гнойниками и свищами. В одном из отверстий торчал сгусток крови, из-под которого текла алая кровь. Похоже было на то, что пробка эта закрыла отверстие в крупном сосуде.

Больного тотчас доставили в операционную, где хирург уже ждал его у стола. Обезболив раненый участок, Вишневский делает широкий разрез вдоль затылка, и в то же мгновение его обдает струя крови. Судьба раненого решалась в ближайшие секунды, – все зависело от того, как скоро удастся хирургу зажать кровоточащий сосуд.

– Я, старый хирург, – рассказывал Вишневский об этой операции, – растерялся, я засовываю палец в рану, прижимаю разбитую артерию и не знаю, что делать. Пока я доберусь до сосуда, чтобы перевязать его, раненый истечет кровью. На беду, я нащупываю разбитую кость, которая, видимо, и ранила артерию… «Надо выбрать осколки, – думаю я, – они могут натворить здесь бед». Стою, размышляю, а рука у меня занята, и я не могу сдвинуться с места.

Ученый шел к своей цели без уверенности, обычно присущей ему, сбиваясь и блуждая, словно в потемках. Он подводит под палец, прижимающий артерию, край марли и до тех пор набивает ее туда, пока она не образует тампон, прижатый окружающими тканями к сосуду. Непрочный зажим! Малейший поворот головы, резкое движение мышц – и опоры как не было. Чтобы удержать тампон на месте, хирург набивает полость раны марлей и грубо стягивает кожу узловым швом.

Жизнь раненого пока спасена, но тысячи опасностей у него впереди. Через несколько дней марля нагноится, размягчит образовавшийся тромб; убрать ее оттуда небезопасно, а надолго оставлять нельзя. Расплавленный гноем тромб даст снова кровотечение.

– Что, родители паренька живут тут, в Москве? – спросил ученый врача. – Ну вот, – продолжал он, узнав, что раненый москвич, – если спросят, что с ним, скажите, что неладно, очень тяжело… Ни за что не ручаюсь…

Но первые дни прошли благополучно. Кровотечение не возобновилось.

На четвертые сутки хирург раскрыл рану, убрал верхний слой марли, залил тампон эфиром и спиртом и заполнил всю полость бальзамической мазью. Двое суток спустя он повторил процедуру и убедился, что рана чиста. Тромб прижился, и края сосуда срослись.

Раненый был истощен до последних пределов, а Вишневскому предстояло еще немало над ним потрудиться. Свищи сильно гноились, и так обильны были эти выделения, что осколки костей позвоночника у поврежденной артерии должны были плавать в гною. Не исключалась возможность, что выделения проберутся к недавно спасенному сосуду и погубят все усилия хирурга…

Без помощи ножа оперирует Вишневский больного. Он вводит в каждый свищ большую дозу эфира, вымывает гной из глубины раны и вливает в эти отверстия жидкую бальзамическую мазь.

Точно новые силы наполнили организм, свищи стали заживать, наступило выздоровление. Когда месяц спустя раненому сделали рентгеновский снимок, оказалось, что в тканях вокруг раневых каналов скопилось больше двух десятков мелких осколков мин. Так велик был подъем защитных сил организма, что они не только сумели излечить тяжелые раны, но и обезвредить множество очагов опасной инфекции…

Ниже этажом в том же госпитале лежит фельдшер Сысоев. О нем говорят, что он трудный больной. Рана его серьезна, нет слов, осколок мины угодил ему в спину и сидит в грудной клетке. Раненый потерял много крови, две недели передвигался в тряских машинах, на дровнях, на холоде; харкал кровью, изнемог и с тридцатью процентами гемоглобина, высокой температурой, с изнуряющим ознобом был доставлен сюда. Нелегко подле Сысоева санитаркам, трудно и сестрам, а всего труднее врачу. Военфельдшер считает себя сведущим в медицине и на «проклятые вопросы» требует «прямых ответов». Так, например, его интересует: долго ли он протянет еще? О чем свидетельствуют страшные поты, вынуждающие его в течение ночи несколько раз менять белье? Ему известно, что ранения в грудь обычно смертельны. Не будет ли он счастливым исключением из этого правила? Когда у Сысоева однажды пошла горлом кровь, он потребовал к себе Вишневского. Фельдшер жаловался ученому на несправедливость: вот ему в двадцать лет пришел час погибать, ложиться в могилу, а другие живут до преклонного возраста. Это тем более несправедливо, что в батальоне так нуждаются в нем. Профессору ничего не стоит спасти его, для этого ему достаточно лишь захотеть.