Там где бродили львы (с иллюстрациями) - Паттерсон Гарет. Страница 82

Несмотря на серьезность ранения, Эндрю выразил уверенность, что при соответствующем лечении у жирафа есть шанс полного выздоровления. Он снял петлю, промыл рану, посыпал антибиотиком, а также ввел жирафу инъекцию антибиотика и вещество, останавливающее действие транквилизатора. Животное тут же вскочило на ноги и убежало.

Время от времени я натыкался на этого жирафа в буше. Рана у него зажила хорошо, только шрам от врезавшейся в живую плоть браконьерской петли останется навсегда. Эндрю сказал, что, если бы мы не вылечили его, он прожил бы максимум шесть недель и умер от заражения крови.

Попавшийся в капкан жираф был не самым печальным случаем в нашей с Эндрю практике, когда мы вместе пытались помочь жертвам браконьерства. На столе, стоящем напротив того места, где я сижу, находится череп львицы. Он вызывает у меня в памяти самую грустную историю, связанную с браконьерской охотой на львов в Тули. Это история львицы, которую я назвал Дженьесса. Это ее череп находится у меня на столе.

Дженьесса принадлежала к прайду Нижнего Маджале, во главе которого стоял Темный. Вскоре после того, как я впервые приехал в Тули в 1983 году в качестве тогда еще молодого гида, она попала в браконьерскую петлю. В это время она к тому же была беременной. Нам с коллегами удалось вызволить ее из петли, глубоко врезавшейся ей в шею. Она выздоровела и, когда подошел срок, родила троих детенышей. Десять месяцев спустя все трое погибли. Первый погиб во время конфликта между его матерью и самцом, второй умер от тяжелых ран, полученных во время того же инцидента, а третья – самочка – судя по всему, была покинута Дженьессой, ибо больше ее никто не видел.

Двадцать два месяца спустя Дженьесса угодила в старый проволочный капкан. Этот капкан был много времени назад сброшен на землю пасущимися слонами и, как и другие подобные капканы, давно забыт поставившими его браконьерами. Проволока обвила ей лапу, и несчастная, должно быть, боролась с капканом, как с живым существом, кусая не только проволоку, но и собственную лапу. Работая и челюстями, львица как-то освободилась, но лапа, из которой хлестала кровь, была жестоко изувечена. Все четыре пальца были вырваны, лишь кости торчали из алеющего мяса с остатками истерзанной кожи и шкуры.

Я много дней искал Дженьессу, но однажды утром я увидел на песке четкие следы от изувеченной лапы. Двинувшись туда, куда они ведут, я обнаружил львицу у впадины, заполненной водой. Увидев меня, она медленно ушла.

Эндрю был штатным ветеринаром заповедника Тули, и когда я выследил Дженьессу, то вызвал его из машины по рации и кратко объяснил ситуацию. Эндрю и другие сотрудники заповедника не заставили себя ждать. Теперь нужно было поразить львицу наркотическим зарядом. Как только заряд достиг цели, львица, к потрясению моего друга и к моей радости, обратилась в бегство. Она бежала, несмотря на изувеченную лапу! Мое сердце исполнилось надеждой, что в результате надлежащего лечения и ухода она выживет.

Как только наркотик начал действовать, мы осмотрели львицу и принялись обсуждать ее дальнейшую судьбу. Один высказал мнение, что изувеченную лапу следует ампутировать, другой – что ей нужно давать лекарства, а там пусть решает природа: выживет – хорошо, а нет, так что ж. Наш руководитель предложил эвтаназию, но я категорически запротестовал.

… Но последнее слово все-таки осталось не за мной и не за Эндрю. От этого решения у меня по сей день тяжело на сердце. Я чувствовал, что, сколь бы серьезной ни была рана, надо было оставить животному шанс выжить. В большинстве ситуаций последнее слово следует оставлять за природой и не вмешиваться: и все же, если животное оказалось изувеченным по вине человека, человек снова должен вмешаться и попытаться обеспечить выживание и выздоровление этого животного.

В тот день я уехал в лагерь, еще не зная, каковым будет окончательное решение, оставив львицу на попечение Эндрю и других сотрудников заповедника. Взглянув на львицу в последний раз, я почувствовал, что предаю ее. Позже я узнал, что было принято решение умертвить ее, – решение, в котором, как в зеркале, отразился конфликт человека с природой и, в конечном счете, с самим собой.

Эндрю произвел осмотр тела львицы. Было открыто, что кроме нескольких ребер, которые она сломала, когда впервые попала в капкан, у нее была тогда же сломана еще и шея. Порвалась связь между первым шейным позвонком и осью позвоночника. И несмотря на это, как ни странно, с течением времени все срослось. Открытие Эндрю показало, какие чудовищные раны могут выдерживать львы – и не только выдерживать, но и жить нормальной жизнью.

… Теперь ее череп глядит пустыми глазницами у меня со стола. Эта львица и ее судьба не забыты. Череп по-прежнему напоминает мне о необходимости вести нещадную борьбу с браконьерами, убеждать других в необходимости сострадания, которого так не хватает.

Однажды вечером в конце января 1991 года мы с Джулией сидели и мирно беседовали, когда вся наша троица, отсутствовавшая в течение нескольких дней, нагрянула вдруг, как с неба. Я вышел и выставил им бочку с водой; они с жадностью попили. Как обычно, они радостно поприветствовали меня; отталкивая друг друга, они тянулись ко мне за лаской.

Но во время приветственной церемонии я вдруг увидел, что из влагалища у Рафики свисает большая, наполненная жидкостью мембрана. Поначалу я подумал, что она на ранней или средней стадии беременности и ей угрожает выкидыш. Я был крайне встревожен – ведь следствием выкидыша могла стать потеря крови или сепсис.

Иногда она принималась лизать выпавшую мембрану, но было похоже на то, что ничто больше не беспокоило ее. Она побежала за двумя остальными, растворившимися в сумерках. На следующее утро я вышел на ее поиски, но без успеха. Во второй половине дня я возобновил поиски и неожиданно нашел ее в одиночестве недалеко от лагеря: она просто-напросто вышла мне навстречу. Я тут же заметил, что больше не было следов ни свисающей мембраны, ни признаков кровотечения, и облегченно вздохнул. Она даже показалась мне необычно пышущей здоровьем, но неохотно шла за мной в лагерь -напротив, она явно звала меня за собой на одним только нам двоим понятном языке, состоящем из звуков и прыжков. Я пустился было в путь за ней, но солнце садилось, и я неохотно повернул назад, чтобы до темноты успеть в лагерь. Когда я вернулся, Батиан был уже там. Чуть позже подошла и Рафики. Она стала нам обоим подавать знаки, что зовет за собой.

В эту ночь Рафики и Батиан спали у самой ограды, в непосредственной близости от моей палатки. Мы с Джулией думали-гадали, что бы все это значило, но не пришли к единому мнению. Мы оба подозревали, что она выкинула, но не могли понять, почему она зовет за собой и меня, и Батиана.

Я проснулся спозаранку; только Рафики увидела меня, как принялась повторять свое вчерашнее приглашение на языке прыжков и звуков. Что ж, мы с Батианом тронулись в путь. Около часа мы шли за ней в западном направлении. Каждый раз, когда мы отставали – в особенности когда Батиану хотелось прилечь и отдохнуть, а таковое желание у него возникало всякий раз, когда мы проходили мимо любой сколько-нибудь примечательной тени, – Рафики возвращалась назад и звала за собой. Она привела нас к западному плато и направилась там в густые кусты, растущие вдоль небольшой расщелины. За ней последовал Батиан, а потом я увидел, как она спрыгнула со скалы в кусты, спряталась там и принялась жалобно выть. Батиан поглядел туда, где она лежала, постоял немного и наконец лег рядом.

Теперь настал черед спускаться мне. Я взглянул в кусты и увидел, как Рафики, уютно свернувшись в своем укромном местечке, держала между лапами прекрасно сложенного, но неживого детеныша. Я подошел к ней на несколько футов, присел на корточки и разглядел детеныша. Его тельце было совершенно чистым, не было ни крови, ни последа, ни признаков других детенышей. Меня охватило странное смешение чувств – мне стало до смерти жаль Рафики, но я почувствовал облегчение, убедившись, что сама львица вполне здорова.