Пламя зимы - Джеллис Роберта. Страница 110

К тому времени, как мы сели на лошадей, Стефан полностью оправился от полученного удара по голове. Мы оба были ранены, так же как и Глостер, но несерьезно, и ни один из нас не потерял достаточно крови, чтобы чувствовать слабость. Однако я с трудом поверил своим ушам, когда услышал, что Стефан говорит вполне бодро графу о выкупе. Я изумился: верит ли король в то, что говорит, или он просто оттягивает время, когда должен будет посмотреть в лицо правде? Ведь то, что освободило бы его, не могло быть ни выкупом, ни землей, а только уступкой его короны.

На протяжении недели Стефан сопротивлялся этой правде. До тех пор, пока его не заставили поклониться императрице, он не осознавал, что его ситуация близка к безнадежной. Меня там не было. Меня перед этим послали в Бристоль и я^ слава Богу, не знал, что фактически произошло на этой встрече, так как это окончательно сломило короля. В течение нескольких дней после прибытия в Бристоль, он все еще казался ошеломленным. Вместо того чтобы вернуться к своему обычному оптимизму, он впадал в состояние то печали, то гнева. Сначала он плакал и сокрушался о своих злодеяниях и кричал, что его справедливо покарал Господь, а потом проклинал тех, кто бежал с поля битвы, не пытаясь даже спасти его.

Бедного короля затолкали в еще более глубокую яму отчаяния, когда в марте его вызвали в зал выслушать перед толпой своих врагов особого посланника Матильды. С глумливым удовлетворением этот посланник объявил, что брат Стефана предал его и предложил – по собственной свободной воле и безо всяких условий – провозгласить, что Стефан низвергнут по воле Бога и, что императрица Матильда – истинная правительница и царица Англии. Король проплакал день и ночь, жалуясь на неблагодарность своего брата. Не знаю, как часто я прикусывал свой язык, чтобы воздержаться и многократно не напомнить ему, что он оскорблял Винчестера и пренебрегал им, обманутый вкрадчивой лестью Валерана де Мюлана.

Сказать по правде, я сам почти так же отчаивался, как и король. Эти известия для меня тоже были ужасным ударом. И в мыслях я не мог допустить, что Матильду смогут короновать до тех пор, пока король не согласится уступить трон. Если бы Матильда была коронована без отречения Стефана, ей могло быть более выгодно держать его в заключении пожизненно или избавиться от него совсем. Я чувствовал себя надлежащим образом наказанным за мое эгоистическое решение оставаться верным Стефану не ради чести, или верности, или его многих милостей ко мне, а потому что считал службу ему легким способом добиться удобств и свободы. Моим утешением было то, что, несмотря на свой эгоизм, я не сделал своему господину никакого вреда, и я начал всерьез стараться ободрить его.

Я рассказал Стефану (и это было правдой), что Матильда спесива, груба и насквозь пропитана ядом и что ему не следует верить всем тем ее посланникам, которым приказали говорить с ним. Я подчеркивал, что Винчестер скоро изменит свои намерения. Как только Матильда покажет ему свой истинный характер, он горько пожалеет о том, что сделал. Но король не слушал меня и все глубже и глубже погружался в апатию, равнодушно блуждая по залу или молчаливо сидя в своей комнате. Мы не были строго ограничены. По большей части с нами обращались, как с гостями, и давали большую свободу – только некоторые места в крепости, такие, как оружейная мастерская и выход за пределы внутреннего двора, были нам запрещены.

Я не смог воодушевить Стефана, даже когда к концу марта архиепископу Теобальду было позволено навестить его, чтобы испросить разрешения передать свою вассальную зависимость императрице. Я стоял, как обычно, за креслом Стефана, но не мог бы даже сказать, слышал ли Стефан архиепископа. Архиепископ говорил негромко; я полагаю, ему было стыдно, так как, вполне возможно, что его избрание и явилось главной причиной отступничества Винчестера. Стефан неподвижно смотрел на него, и я достаточно сильно надавил на плечо короля так, что он вздрогнул и возмущенно посмотрел на меня.

– Скажите, что подумаете, – прошептал я, наклонившись к нему. – Тогда мы сможем вернуться в вашу комнату.

Стефан послушно повторил мои слова и пошел со мной как лунатик, но на самом деле он слышал Теобальда.

– Почему ты хочешь, чтобы я откладывал? – спросил он, остановившись и неподвижно глядя в огонь. – Какая разница, скажу я «да» сегодня или завтра?

– Вам не следует говорить «да» вовсе, милорд, – убеждал я. – Вы не сердитесь на эту тварь? Вы дали ему власть, которую он сейчас имеет. Как смеет он приходить и просить разрешения изменить присяге? Не давайте ему такого облегчения души! Если наивысший представитель церкви так слаб, что отрекается и предает человека, который поднял его из ничего, дайте ему отречься на глазах у всех людей. Если этот недочеловек имеет душу, пусть она будет вывернутой и почернеет. Не поступайтесь своей властью монарха.

Он устало улыбнулся мне и положил руку на мое плечо.

– Разве я не выбрал его потому, что Валеран сказал, что он слаб, и я надеялся управлять церковью в Англии, как управлял королевством? Разве как раз не поэтому эта тряпка не в состоянии помочь мне? То почему я должен жаловаться, что одним предателем больше, или стараться сделать трудной его измену, когда другие изменили легче, даже не спрашивая моего позволения?

– Милорд, выслушайте меня…

Но он покачал головой и вскоре после этого освободил Теобальда от его клятвы служить ему и «милостиво» позволил взамен принести присягу императрице. Следующим, я знаю, было бы формальное отречение, и я разрывался между надеждой, что это приведет к свободе, и страхом, что это приведет к смерти. Чувствовалось, что бесполезно заставлять короля сопротивляться и еще меньше был уверен, что должен пытаться это делать. Почему я должен причинять ему боль, когда его положение совсем безнадежно? И тогда я задал себе вопрос: не потому ли я так готов поверить в безнадежность положения, что надеялся на свободу, как только король отдаст свою корону? Это была невеселая однообразная работа моих мыслей, но у меня никогда не было необходимости решать, что сказать или сделать. Дата совета, которую Теобальд сообщил королю, прошла, но от Матильды не поступало ни триумфального сообщения, ни какого-либо слова о коронации.

Затем в один из дней ближе к концу апреля, когда я обходил стену, глядя на север в сторону холмов Уэльса, по ту сторону которых через много миль пути лежал Улль, какой-то человек средних лет подошел и стал на моем пути. Я не знал его, и мне не очень нравился его вид. У него было лицо одного из тех, кто претерпел слишком много разочарований, суровые глаза и тонкий рот, углы которого опускались книзу. Я почти повернулся и пошел другой дорогой, но потом подумал, что нехорошо быть таким неприветливым – некоторые люди в Бристольской крепости пытались из любезности облегчить мой плен беседой и приглашением поиграть в карты или выпить с ними, – поэтому я молча кивнул ему, но ни слова не говоря, в надежде, что он позволит мне пройти. Вместо этого он убрал свою руку, не пропускавшую меня и сказал:

– Вы человек короля, не так ли?

– Да, – сказал я, мгновенно насторожившись, потому что он использовал слово «король». Другие люди в крепости либо избегали упоминать короля, называя его из деликатности «твой господин», либо называли его «лорд Стефан».

– У меня есть известие для него. Передайте ему от сэра Грольера д'Эстапля, что совет прошел не так, как желала великая царица. Пришли несколько епископов, и делегация от Лондона не пригласила ее прийти в их город или быть коронованной в Вестминстере. Вместо этого они умоляли совет освободить короля. Более того, Винчестер не смог воспрепятствовать, и писарь королевы Мод вслух прочитал письмо от нее с просьбой к епископам вспомнить их клятвы королю Стефану. Говорят, что многие были сильно потрясены.

Никого не было достаточно близко, чтобы слышать и он улыбался, когда говорил, как будто бы речь шла о каких-то пустяках.

– Благодарю вас, – сказал я, наклонив голову, как будто бы отказываясь от приглашения. – Я обязательно расскажу ему.