Пламя зимы - Джеллис Роберта. Страница 123

В полдень первого дня ноября я был разбужен поцелуем: у моей постели на коленях стояла, склонившись надо мной, Мелюзина. Я не помню в точности своих первых слов. Увидев ее покрасневшие от слез глаза, я с тревогой спросил что-то насчет того, как она очутилась в Бристольском замке. На мой вопрос о причине слез она ответила, что это слезы радости, однако за ее улыбкой в потемневших глазах скрывалась печаль. Я с трудом, не без ее помощи, сел на постели. Она подложила мне под спину подушки, улыбнулась и, нежно обняв, попросила не падать духом, ибо все страшное уже позади.

– Я приехала вместе с королевой, – сказала Мелюзина. – Ей и Юстасу придется быть заложниками, пока не освободят лорда Роберта. Но на нас это условие не распространяется, поэтому, как только ты наберешься сил, мы уедем.

Я был слишком ошеломлен, чтобы воспринять все сказанное ею, да и в любом случае эти новости меркли в сравнении с последним словом. Уедем! Уехать означало стать свободным.

– Уедем куда? – спросил я, и вдруг с замирающим сердцем вспомнил свой долг: – А где король?

– Ах, мне запретили говорить об этом. Ты должен подождать день или два.

По ее лукавой улыбке мне стало понятно, что завтра меня ожидает приятное известие, но, когда я открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, Мелюзина сунула в него ложку великолепной похлебки из фаршированного цыпленка.

– Я не настолько слаб, – запротестовал я. – Могу есть сам, и потом сейчас еще не время для еды.

– Ты должен есть часто, в любое время, – сказала она. – Я выходила замуж не за мешок с костями, и мне всегда нравились упитанные мужчины. А кормить тебя – одно удовольствие. Мне нравится смотреть, как у тебя глаза на лоб лезут, если неожиданно сунуть тебе ложку. Чем же мне еще себя развлекать?

По счастью, я успел проглотить похлебку, иначе подавился бы от смеха, услышав ее забавное замечание; эта ситуация повторялась всякий раз, как еда оказывалась у меня во рту в самые неподходящие моменты. Однако должен признать, что Мелюзина скормила мне втрое, если не вчетверо, больше, чем я обычно съедал сам. В течение всего дня Эдна приносила мне небольшими порциями необычайно вкусные горячие и холодные блюда. От каждого Мелюзина предлагала отведать лишь по одной ложке, однако ближе к вечеру я поймал себя на том, что сам прошу принести добавки.

Много спать мне не пришлось. Я с широко раскрытыми глазами слушал рассказ Мелюзины о том, что случилось с ней и королевой после получения известия о захвате короля. Естественно, меня в первую очередь интересовали самые последние новости, однако в ответ на мои расспросы Мелюзина с лукавым и таинственным видом уверяла, что не может ничего рассказать, не получив на то соизволения. Когда же наступила ночь, она разделась и забралась ко мне в постель. Должно быть, вид у меня был озадаченный, потому что она, рассмеявшись, спросила, не предложу ли я ей спать на жестком холодном полу, когда в комнате есть пуховая постель. У меня и в мыслях этого не было, я лишь подумал о своей болезни, а больные, как известно, спят в одиночку. Мелюзина же вела себя так, словно я был здоров, чем изрядно развеселила меня.

– Я решил, что ты, возможно, не захочешь уколоться о мешок с костями, – поддразнил я ее.

Она засмеялась и, скользнув под одеяло, прижалась ко мне.

– Я люблю даже твои кости, – прошептала она.

Впервые я услышал от нее слова любви. Она ухаживала за мной, когда я был ранен, отдавалась мне с явным наслаждением, словом, была идеальной женой во всех отношениях, однако ни разу не сказала, что любит меня. Я боялся спросить, сознательно ли она произнесла эти слова, боялся услышать, что причиной тому моя болезнь. Пусть это будут первые и последние слова любви, по крайней мере я их услышал и не дам ей возможности взять назад. Поэтому я молча обнял ее и лежал так, чувствуя безмерную усталость после этого дня, потребовавшего от меня затраты усилий, каких мне не приходилось прилагать уже многие месяцы, пока не погрузился в безмятежный сон.

Проснулся я также в хорошем настроении, услышав веселый голос Мелюзины.

– Пусти меня, чудовище, – прошептала она, целуя меня в ухо. – Если не дашь мне встать и пописать, то скоро будешь плавать.

Мои рука и плечо словно одеревенели, так что мне стоило изрядных усилий выпустить ее из объятий, и я сообразил, что не отпускал ее всю ночь.

– Извини, – сказал я. – Тебе, должно быть, было неудобно из-за того, что я держал тебя и не давал шевельнуться.

– Ах, нет, – ее голос донесся до меня с ночного горшка, стоящего по другую сторону кровати. – Я могла извиваться. – Затем она встала и, наклонившись надо мной, сказала гораздо более мягким тоном: – Думаю, я в жизни не испытывала большего удовольствия, чем, просыпаясь, чувствовать твои объятия. Знаешь, Бруно, я уже не верила, что вновь обрету тебя. – Она улыбалась, но губы дрожали, а в глазах ее я увидел все ту же печаль. Однако прежде чем я овладел своим голосом настолько, чтобы суметь ответить, она, вновь повеселев, поинтересовалась, как долго мужчина может удерживать в себе накопившуюся жидкость, и позвала Эдну, чтобы помочь поднять и дать возможность и мне облегчиться. Обычно после завтрака я опять засыпал, однако Мелюзина, поцелуем поощрив меня за хороший аппетит, состроила гримасу неудовольствия и спросила, не собираюсь ли я вечно носить отросшую за время болезни бороду.

– Нет, – ответил я, открыв глаза, – и мечтаю избавиться от нее.

– Очень рада слышать это, – сказала она смеясь. – Я еще могу привыкнуть к колющимся костям, но при каждом поцелуе иметь полный рот волос… – она красноречиво передернулась и приказала Эдне тотчас послать за цирюльником.

Я был так обрадован, что самостоятельно сел и уже не помышлял о сне. Со дня казни Грольера никто не потрудился хотя бы раз побрить меня, в результате я обзавелся кустистой и неопрятной бородой. Однако пришедший цирюльник заявил, что не сможет побрить меня в постели. Стремясь поскорее избавиться от этих зарослей волос, я принялся уверять, что достаточно окреп и смогу усидеть на табурете, однако Мелюзина покачала головой.

– Только не для бритья, – сказала она. – Если для чего другого, то я могла бы стать сзади и ты опирался бы на меня, но если я или ты пошевельнемся, то цирюльник может запросто перерезать тебе глотку.

Нельзя не признать ее правоту – конечно, глотку бы он мне не перерезал, но поранить мог изрядно. Более того, я понимал, что глупо волноваться из-за того, буду ли я побрит сейчас или спустя несколько дней, тем не менее слезы подступили к глазам, и я отвернулся. Мелюзина, казалось, ничего не заметила. Не глядя в мою сторону, она спросила, удастся ли побрить меня, усадив на стул. Брадобрей ответил утвердительно, и Мелюзина вышла. Чувствуя себя в дурацком положении, я тем не менее беспричинно радовался, словно ребенок, получивший наконец игрушку, о которой перестал и мечтать.

Некоторое время я наблюдал за цирюльником, проводившим по лезвиям своих ножей куском мелкозернистой пемзы, и радовался еще больше, поскольку бриться тупым лезвием – одно мучение. Но вдруг за дверью послышалось движение и раздался голос жены констебля, сердито вопрошавшей, кто посмел взять стул лорда Роберта. Как и всякий тяжелобольной, я был подвержен резкой смене настроений. И сейчас моя радость сменилась сильным приступом гнева из опасения, что надежда стать чисто выбритым не сбудется, однако я недооценил Мелюзину.

– Мне безразлично, чей это стул, – сказала моя жена. Голос ее звучал мягко, однако я не стал бы порицать отступившего перед ним. – В настоящий момент малейшее желание моего мужа значит для меня гораздо больше, чем все желания вашего лорда Роберта, а уж ваши, мадам, я имею удовольствие игнорировать. Как вам понравится, если ваш сын вернется домой без носа или рук или, скажем, безногим?

– Мой муж пошлет армию ему на выручку! – закричала женщина.

Засмеявшись, Мелюзина сказала:

– Куда? В Белую Башню? В Джернейв? Или в спрятанную в горах Камбрии пещеру? Я говорила, что ваш сын будет заложником за Бруно – жизнь за жизнь, – однако я не упоминала, в каком состоянии он вернется к вам. Женщина, если по вашей глупости Бруно будет огорчен, я прослежу за тем, чтобы вы оплакивали эту свою глупость до конца дней вашего сына. А теперь позвольте пройти.