Ацтек. Гроза надвигается - Дженнингс Гэри. Страница 156

Ну а когда я стал приставать к целителю с вопросом об остроте зрения, он, уже не скрывая раздражения, ответил, что новорожденные младенцы, даже если и наделены от природы орлиным зрением, не заявляют об этом во всеуслышание по той простой причине, что не умеют говорить. Поэтому мне лучше подождать, а потом расспросить обо всем дочку самому.

Они вручили мне пуповину, а сами вернулись в детскую, чтобы окунуть Первую Траву в холодную воду, запеленать и заставить выслушать наставление повитухи. Я спустился вниз, дрожащими пальцами намотал влажную пуповину на глиняное веретено и, вознеся про себя несколько благодарственных молитв богам, зарыл ее под камнями кухонного очага. Потом я снова поспешил наверх, где стал нетерпеливо ожидать, когда меня допустят внутрь и разрешат посмотреть на новорожденную.

Наконец мне было позволено поцеловать устало улыбавшуюся жену и с помощью топаза присмотреться к крохотному личику лежавшего на сгибе ее локтя существа. Мне, разумеется, случалось видеть младенцев, этаких пухленьких пупсов, и потому я был если не испуган, то по крайней мере удивлен и разочарован тем, что наша дочурка ничуть не превосходила их красотой. Она была красной, сморщенной, словно стручок чили, и лысой, как престарелый пуремпече. Я попытался вызвать у себя подобающий порыв отцовской любви, но безуспешно. Присутствующие дружно заверили меня в том, что это действительно моя дочь, пополнение рода человеческого, но меня ничуть не удивило бы, признайся они в том, что это новорожденная обезьянка-ревун, пока еще безволосая. Во всяком случае, по части рева малышка точно больше годилась в ревуны.

Вряд ли мне стоит объяснять, что день ото дня дитя все больше походило на человека и что по мере этого преображения менялось и мое отношение к малышке: в сердце моем вызревали привязанность и любовь. Я называл ее Кокотон; это обычное ласковое прозвище маленьких девочек, само же слово обозначает хлебную крошку. В скором времени Кокотон стала обнаруживать сходство со своей матерью (и само собой – с тетушкой), так что ни одна малютка не могла бы похорошеть еще пуще за меньший срок.

Ее шелковистые волосы вились кольцами; ресницы, едва появившись, казались миниатюрными копиями длинных густых ресниц Цьяньи и Бью, а брови с младенчества изогнулись, подобно крыльям чайки. Она уже чаще смеялась, чем плакала, научившись улыбаться лучезарной улыбкой Цьяньи, которая отражалась на лицах всех окружающих. Время от времени смех девочки заставлял светлеть даже обычно угрюмое и мрачное лицо Бью.

Скоро Цьянья окончательно оправилась и занялась делами, хотя первое время все они, естественно, сводились к возне с Кокотон, весьма деспотично требовавшей, чтобы ее «дойная» мама всегда была под рукой. Присутствие Бью полностью избавляло меня от забот о жене и дочери. И когда я порой невпопад предлагал свои услуги и знаки внимания, обе сестры, да и малышка тоже, попросту меня игнорировали. Впрочем, я как хозяин дома все же старался требовать от домочадцев послушания.

Когда Кокотон было почти два месяца, я заметил, что Цьянья что-то заскучала. К тому времени она уже очень давно не выходила из дома, лишь поднимаясь в сад на крыше, чтобы понежиться в лучах Тонатиу и освежиться ветерком Эекатль. Теперь жене захотелось прогуляться по Сердцу Сего Мира, и она выразила желание присутствовать на церемонии в честь Шипе-Тотека. Я категорически это ей запретил, сказав следующее:

– Кокотон родилась здоровой и красивой, без малейших признаков уродства, дурных знаков и, кажется, даже с нормальным зрением. Давай же не испытывать тонали и добрую волю богов и не подвергать ее опасности. Пока ты кормишь ее грудью, мы должны заботиться о твоем молоке, а оно может испортиться или даже совсем пропасть, например, от испуга или огорчения, вызванного каким-нибудь зрелищем. А мне трудно представить себе что-либо, способное испугать или расстроить женщину больше, чем празднование Шипе-Тотека. Для тебя, любовь моя, я готов на все, но об этом лучше не проси...

О да, ваше высокопреосвященство, я часто видел обряд почитания Шипе-Тотека, ибо то был один из важнейших ритуалов не только для мешикатль, но и для многих других народов. Церемонию эту можно назвать впечатляющей, даже незабываемой, но даже в то время мне трудно было поверить, что хоть кто-то может получать от нее удовольствие. Мне до сих пор неприятно вспоминать об этом празднике, и связано это вовсе не с тем, что я стал христианином и приобщился к цивилизации. Впрочем, если его преосвященству интересно и он настаивает...

Шипе-Тотека был богом – покровителем посева, его время наступало в месяце Тлакапсипе Юалицтли, что можно перевести как Мягкий Обмолот. То был сезон, когда мертвое жнивье урожаев прошлого года сжигали, а землю запахивали, очищая и готовя ее для новых посевов. Смерть, таким образом, расчищала путь жизни, что не чуждо и христианам, ибо Иисус Христос тоже умирает и возрождается, и это тоже по времени совпадает с севом.

Нет-нет, ваше преосвященство, не стоит протестовать столь шумно. Я понимаю, что это сходство для вас оскорбительно, и не позволю себе сравнивать дальше.

Не стану описывать подробно все предваряющие и сопровождающие церемонию ритуалы – цветы, музыку, танцы, яркие краски, костюмы, процессии и гром разрывающих сердца громовых барабанов. Постараюсь обрисовать все это по возможности кратко.

Ведайте же, что для этого праздника заранее избирался человек, юноша или девушка, на роль Шипе-Тотека, что означает Освежеванный в Любви. Пол в данном случае не так уж важен, главное, чтобы он или она, достигнув половой зрелости, сохранили целомудрие. Обычно эту роль исполнял иноземец знатного происхождения, захваченный в плен на какой-нибудь войне еще ребенком и приберегаемый специально для того, чтобы, когда он вырастет, представлять бога. Раб подобной чести не удостаивался никогда, ибо это было бы сочтено неуважением к Шипе-Тотека.

За несколько дней до начала церемонии избранника (или избранницу) помещали в храме Шипе-Тотека, где окружали заботой и ни в чем не ограничивали – ни в еде, ни в напитках, ни в развлечениях. В том числе и плотских: если до этого момента девственность являлась обязательным требованием, то теперь, наоборот, от нее настоятельно предлагалось и даже предписывалось избавиться. Возможности для этого предоставлялись неограниченные, ибо сие являлось важнейшим атрибутом божества весеннего плодородия. Если роль бога исполнял юноша, он мог призвать на свое ложе любую девушку или даже замужнюю женщину, и ту, разумеется, с ее согласия, но его обычно давали легко, приводили в храм. В случае, если ксочимикуи была девушкой, она могла призвать к себе любого мужчину и предложить себя ему.

Бывало, что избранные представлять божество не имели склонности к подобным занятиям. Девушку в таком случае насильно лишал невинности верховный жрец Шипе-Тотека, а желающего сохранить целомудрие юношу связывали, и им занималась прислужница храма. Коль скоро первое знакомство с такого рода утехами не пробуждало в избранных интереса, они подвергались неоднократному насилию, причем, когда жрецы или служительницы храмов утомлялись, их могли заменить все желающие. Тут уж недостатка не наблюдалось: и верующие, желавшие совокупиться с богом или богиней, и сладострастники, радующиеся любой возможности утолить свое вожделение, и бездетные женщины и бесплодные мужчины, надеявшиеся с божественной помощью стать полноценными.

Да, ваше преосвященство, там имели место все мыслимые формы и способы соитий, не допускалось лишь совокупление бога с мужчиной или богини с женщиной. Такие акты, уже по своей природе исключавшие оплодотворение, были противны самому духу плодородия, а следовательно, и Шипе-Тотека.

В день церемонии толпу сначала развлекали выступлениями карликов, жонглеров, токотин и тому подобным, а затем зрителям являлся Шипе-Тотека. Молодой человек или девушка, одетые в божественное одеяние, сочетающее в себе сухие оболочки початков маиса и яркие, свежие, зеленые побеги. На голове у избранного красовался расходящийся широким веером венец из ярких перьев, на плечи была накинута струящаяся накидка, на ногах – золоченые сандалии. «Божество» торжественно обносили вокруг Сердца Сего Мира на великолепных носилках, под звуки музыки и восторженные крики, в то время как избранник (или избранница) осыпал толпу семенами и маисовыми зернами. Потом процессия приближалась к стоявшей в углу площади невысокой пирамиде Шипе-Тотека, и все звуки – музыка, пение, барабанный бой и возгласы ликования – мгновенно стихали. Воплощение божества усаживали у подножия храмовой лестницы, и двое жрецов медленно снимали с него праздничное облачение, пока избранник не представал перед зрителями (многие из которых уже были хорошо знакомы с его или с ее телом) совершенно нагим. Жрецы вручали ему связку из двадцати маленьких тростниковых флейт и, встав по обеим сторонам от избранника, начинали вместе с ним подниматься по ступеням. На каждой ступени «божество» извлекало из одной флейты трель, после чего ломало инструмент. Дольше и печальнее всего флейта звучала на последней ступени, но сопровождающие жрецы не позволяли затягивать мелодию: с окончанием трели последней флейты подобало завершиться и жизни Шипе-Тотека.