Как мы писали роман - Джером Клапка Джером. Страница 9

Наш терьер вернулся домой и немедленно принялся репетировать. Спустя три дня он умел стоять вниз головой и ходить на передних лапах и в первый же вечер заработал шесть пенсов. В его возрасте, надо полагать, это было невероятно трудно, тем более что он страдал ревматизмом, но ради денег он был готов на все. Думаю, что за восемь пенсов он охотно продал бы себя дьяволу.

Он знал цену деньгам. Если вы протягивали ему одной рукой пенни, а другой монету в три пенса, он хватал трехпенсовик, а потом убивался оттого, что не может схватить также и пенни. Его можно было спокойно запереть в комнате наедине с бараньей ножкой, но было бы неразумно оставить там кошелек.

Время от времени он кое-что тратил, но немного. Он питал непреодолимое пристрастие к бисквитному пирожному и иногда, после того как выдавалась удачная неделя, позволял себе полакомиться одним или двумя. Но он ужасно не любил платить и каждый раз — настойчиво, а часто и удачно — пытался удрать, получив пирожное и сохранив свое пенни. План действий у него был несложный. Он входил в лавку, держа пенни в зубах так, чтобы монета была на виду, а его глаза выражали простодушие, как у только что родившегося теленка. Выбрав место как можно ближе к печенью и восторженно уставившись на него, терьер начинал скулить, пока лавочник, вообразив, будто имеет дело с порядочным псом, не бросал ему пирожное.

Разумеется, для того чтобы поднять пирожное, псу приходилось выпустить монету из зубов, и вот тут-то и начиналась борьба между ним и лавочником. Лавочник пытался поднять монету. Пес, наступив на нее лапой, дико рычал. Если ему удавалось сожрать пирожное раньше, чем кончалось это соревнование, он подхватывал монету и был таков. Я не раз видел, как он возвращался домой, наевшись до отвала своим любимым лакомством, а монета по-прежнему была у него в зубах.

Его бесчестное поведение получило такую широкую огласку по всему околотку, что спустя некоторое время большинство торговцев из соседних кварталов начисто отказалось обслуживать его. Только самые проворные и подвижные еще решались иметь с ним дело.

Тогда он перенес поле своей деятельности в более отделенные районы, куда еще не проникла его дурная слава, и старался выбирать такие лайки, которые содержались нервными женщинами или ревматическими стариками.

Утверждают, что страсть к деньгам — источник всех зол. По-видимому, она убила в нем всякое чувство чести.

Наконец из-за своей страсти он лишился жизни. Произошло это следующим Образом. Как-то вечером он выступал в комнате Гэдбата, где несколько человек беседовали и курили; юный Холлис, парень щедрый, бросил ему шестипенсовик, — так он полагал. Пес схватил монету и залез под диван. Подобное поведение было настолько необычным, что мы принялись обсуждать его. Внезапно Холлиса осенила мысль; он достал из кармана деньги и пересчитал их.

«Ей-богу, — воскликнул он, — я дал этому скоту полсоверена! Сюда, Малютка!»

Но Малютка только залезал все глубже под диван, и никакие уговоры не могли заставить его вылезть оттуда. Тогда мы прибегли к более действенным мерам и стали вытаскивать его за загривок.

Он появлялся дюйм за дюймом, злобно рыча и крепко сжимая в зубах полусоверен Холлиса. Сначала мы пытались урезонить пса лаской. Мы предложили ему в обмен шестипенсовик: он принял оскорбленный вид, словно мы обозвали его дураком. Потом мы показали ему шиллинг и даже дошли до полукроны, но наша настойчивость, казалось, только все больше раздражала его.

«Думаю, вам больше не видать своего полусоверена, Холлис», — заявил со смехом Гэдбат.

За исключением юного Холлиса, нам всем это представлялось веселой шуткой. Холлис, напротив, был раздражен и, схватив пса за шиворот, попытался вырвать монету из собачьей пасти.

Малютка, верный принципу, которому следовал на протяжении всей жизни: при малейшей возможности никогда ничего не возвращать, вцепился зубами в монету. Почувствовав, что его небольшой заработок медленно, неверно уходит от него, он сделал последнее, отчаянное усилие и проглотил монету. Полусоверен застрял у него в горле, и пес стал задыхаться.

Тут мы всерьез испугались. Пес был занятным малым, и мы не хотели, чтобы с ним что-нибудь случилось. Холлис помчался в свою комнату и принес пару длинных щипцов, а мы все держали бедного Малютку, пока Холлис пытался освободить его от причины страданий.

Но бедный Малютка не понимал наших намерений. Он воображал, будто мы хотим отнять у него вечерний заработок, и сопротивлялся изо всех сил. Монета застревала все крепче, и, вопреки нашим стараниям, пес околел, — еще одна жертва неистовой золотой лихорадки.

Глава III

Наша героиня доставила нам много хлопот. Браун желал, чтобы она была уродлива. Браун неизменно хочет казаться оригинальным, и главным способом, при помощи которого он стремится к оригинальности, состоит в том, что он берет что-нибудь банальное и выворачивает наизнанку. Если б Брауну предоставили в собственность небольшую планету, где он мог бы делать все что угодно, он назвал бы день ночью, а лето зимой. Он заставил бы мужчин и женщин ходить на голове и здороваться ногами, деревья у него росли бы корнями вверх и старый петух нес бы яйца. Потом он отошел бы в сторону и сказал: «Поглядите, какой оригинальный мир я создал, — целиком по собственному замыслу!»

Браун далеко не единственный человек, обладающий подобным представлением об оригинальности.

Я знаю одну маленькую девочку. Несколько поколений ее предков были политическими деятелями. Наследственный инстинкт в ней так силен, что она почти не в состоянии иметь собственное мнение. Она во всем подражает своей старшей сестре, которая унаследовала черты характера матери. Если сестра съедает за ужином две порции рисового пудинга, младшая тоже считает необходимым съесть две порции рисового пудинга. Если старшая сестра не голодна и отказывается от ужина, младшая ложится спать натощак.

Подобное отсутствие характера в девочке огорчало ее мать — отнюдь не поклонницу политических добродетелей, и как-то вечером, усадив малютку к себе на колени, она попыталась серьезно поговорить с нею.

«Постарайся сама думать за себя, — сказала она, — а не подражай во всем Джесси, — ведь это глупо. Время от времени придумывай что-нибудь сама. Будь хоть в чем-нибудь оригинальной».

Девочка обещала попробовать и, ложась в постель, была задумчива.

На следующей день к завтраку на стол были поданы почки и копченая рыба. Девочка до страсти любила копченую рыбу, а почни не выносила, как касторку. Только в этом вопросе у нее было собственное мнение.

«Тебе, Джесси, копченой рыбы или почек?» — спросила мать, обращаясь к старшей девочке.

Джесси мгновение колебалась, а ее младшая сестра смотрела на нее в тоскливом ожидании.

«Пожалуйста, копченой рыбы, мама», — ответила наконец Джесси, и младшая девочка отвернулась, чтобы скрыть слезы.

«Тебе, разумеется, копченой рыбы, Трикси?» — ничего не заметив, оказала мать.

«Нет, благодарю вас, мама, — сдавленным, дрожащим голосам сказала маленькая героиня, подавляя рыдание, — я хочу почек».

«Но мне показалось, что ты терпеть не можешь почек!» — удивленно воскликнула мать.

«Да, мама, они мне не очень нравятся».

«И ты так любишь копченую рыбу…»

«Да, мама».

«Так почему ты, глупышка, не хочешь есть рыбу?»

«Оттого что Джесси попросила рыбы, а ты велела мне быть оригинальной». И при мысли о том, какой ценой приходится платить за оригинальность, бедняжка разразилась слезами.

Мы трое отказались принести себя в жертву на алтарь Оригинальности Брауна и решили удовлетвориться обыкновенной красивой девушкой.

— Хорошей или плохой? — спросил Браун.

— Плохой! — с ударением заявил Мак-Шонесси. — Что скажешь, Джефсон?

— Что же, — вынимая трубку изо рта, ответил Джефсон тем успокоительно-меланхолическим тоном, который не изменяет ему, рассказывает ли он веселую свадебную шутку или анекдот о похоронах, — я предпочитаю не совсем плохую. Вернее, плохую, но с хорошими задатками, причем свои хорошие задатки она сознательно держит под спудом.