Трое на прогулке - Джером Клапка Джером. Страница 23

Мы отъезжали в Прагу и томились в огромном зале Дрезденского вокзала, дожидаясь часа, когда железнодорожные власти разрешат нам пройти на перрон. Джордж, который был послан за билетами, вскоре вернулся. Глаза его бешено блестели.

— Я видел! — выпалил он.

— Что видел? — спросил я.

Он был слишком возбужден, чтобы изъясняться членораздельно. Он пробормотал:

— Здесь. Идет сюда, оба идут. Сидите на месте, сами увидите. Я не шучу; все это настоящее!

В то лето, как и всегда в этот сезон, в газетах стали появляться заметки, более или менее правдоподобно описывающие встречу с морским змеем, и на какой-то миг мне показалось, что Джордж говорит о нем. Но тут же я понял, что, как это ни печально, в центре Европы, за триста миль от моря морского змея нам не увидеть. Не успел я уточнить, что же именно Джордж имеет в виду, как он вцепился мне в руку.

— Ага! — сказал он. — Ну что? А вы не верили!

Я повернулся и увидел то, что мало кому из живущих ныне англичан посчастливилось увидеть, — британских туристов, какими их представляют себе в Европе. Они направлялись в нашу сторону, были они из плоти и крови — если это, конечно, был не сон, — живые, осязаемые английский «милорд» и его «мисс», в том виде, в каком они десятилетиями не сходят со страниц европейских юмористических журналов и подмостков оперетт. Все в них было совершенно, до последней детали. Мужчина был высок и тощ, с белесыми волосами, огромным носом и большущими бакенбардами. Поверх костюма цвета соли с перцем на нем было легкое пальто, доходившее почти до пят. Белый шлем был украшен зеленой вуалью; на боку болтался театральный бинокль, а рука в лиловой перчатке сжимала альпеншток, который был чуть длиннее его самого. Его дочь была этакой угловатой дылдой. Описать ее платье я не берусь, у моего дедушки, Царство ему Небесное, это получилось бы лучше; он знал, как называются все эти финтифлюшки. Единственное, что могу сказать по этому поводу, — было то платье слишком коротко и открывало пару лодыжек, чего — простите за грубый натурализм — из эстетических соображений делать не следовало бы. Шляпка ее была из тех, что принято называть «прощай, молодость». Обута она была в мягкие башмаки — где-то я читал о каких-то «прюнельках», должно быть, это они и были, — митенки и пенсне. И у нее в руке был альпеншток (до ближайшей горы от Дрездена сто миль), а через плечо была перекинута черная сумка. Зубы у нее выдавались вперед, как у кролика, а издалека казалось, что она стоит на ходулях.

Гаррис бросился искать фотокамеру и, конечно же, не смог ее найти: он всегда теряет ее, когда она требуется. Когда мы видим, что Гаррис мечется как угорелый и вопит: «Где моя камера? Куда, черт побери, она запропастилась? Вы что, не можете вспомнить, куда я ее положил?» — мы уже знаем, что впервые за весь день Гаррису попалось нечто, достойное быть запечатленным на пластинку. Позже он вспоминает, что она в сумке: в таких случаях она всегда там оказывается.

Да что внешность? Они разыграли все как по нотам. Они шли, поминутно оглядываясь. У джентльмена в руке был открытый бедекер, а леди сжимала разговорник. Они говорили на французском, которого никто не понимал, и на немецком, которого не понимали они сами. Мужчина, желая привлечь внимание железнодорожного служащего, ткнул его альпенштоком, а леди, заметив рекламу какого-то какао, сказала: «Возмутительно!» — и отвернулась.

Тут ее легко понять. Вы, наверное, заметили, что даже в чопорной Англии леди, пьющая какао, не требует от жизни многого — какой-нибудь ярд прозрачной кисеи, если судить по рекламным плакатам. В Европе ей жить и того легче, ей вообще ничего не надо. По замыслу производителей какао, этот напиток должен заменить не только еду и питье, но и одежду. Но это к слову.

Конечно же, они сразу оказались в центре внимания. Я поспешил к ним на помощь, и мне удалось завязать с ними разговор. Они были крайне вежливы. Джентльмен сообщил мне, что зовут его Джоунс, сам он из Манчестера; но у меня сложилось впечатление, что он не знает, где он там живет и вообще где находится этот самый Манчестер. Я спросил, куда он направляется, но он и сам толком не знал. Он сказал, что это будет зависеть от обстоятельств. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток довольно-таки неудобная вещь для прогулок по оживленному городу; он согласился со мной, признавшись, что частенько об него спотыкался. Я спросил, хорошо ли видно сквозь вуаль; он объяснил, что опускает ее лишь тогда, когда сильно надоедает мошкара. Я поинтересовался, не боится ли леди, что ей надует, ведь ветры здесь холодные; он сказал, что да, она неоднократно жаловалась на это. Я не задавал эти вопросы по порядку в той последовательности, что я привожу; я ловко ввернул их в нашу беседу, так что расстались мы друзьями.

Я много размышлял над этим явлением, но так ни до чего и не додумался. Приятель, которого я позже встретил во Франкфурте и которому описал эту парочку, скачал, что видел их в Париже, три недели спустя после Фашодского инцидента, а один англичанин из Страсбурга, где он представлял интересы какого-то нашего сталелитейного завода, вспомнил, что видел их в Берлине в дни всеобщего возмущения нашим вторжением в Трансвааль. Из этого я заключил, что это были безработные актеры, нанятые для поддержания мира во всем мире. Министерство иностранных дел Франции, желая поунять гнев толпы, требующей немедленной войны с Англией, разыскало эту очаровательную парочку и пустило ее гулять по городу. В человека, вызывающего у вас смех, стрелять невозможно. Французская чернь увидела английского гражданина и английскую гражданку — не на карикатуре, а живьем, и негодование сменилось весельем. Успех окрылил их, и они предложили свои услуги германскому правительству — результат оказался потрясающим, в чем мы сами могли убедиться.

Наши власти могли бы извлечь из этого хороший урок. Можно было бы где-нибудь неподалеку от Даунинг-стрит [7] держать пару-тройку коротеньких толстеньких французиков и в случае обострения отношений с Францией пускать их разгуливать по стране. Они бы размахивали руками, пожимали плечами и уплетали лягушек. А то еще можно навербовать взвод нечесаных белокурых немцев. Они бы важно расхаживали по улицам и покуривали свои длинные трубки, приговаривая: «So». [8]

Публика будет помирать со смеху и кричать: «Это с кем воевать? С ними, что ли? Чушь!» Если правительству мой план не понравится, я предложу его Комитету борьбы за мир.

Мы решили подольше задержаться в Праге. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей. Нет такого предместья, где в свое время ни кипел бой. В этом городе вынашивалась реформация и подготавливалась Тридцатилетняя война. Но, как мне кажется, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны, городу удалось бы избежать половины бед, выпавших на его долю. Первая из этих грандиозных катастроф началась с того, что в окна пражской ратуши на копья гуситов были сброшены семь советников-католиков. Несколько позже из окон пражского замка на Градчанах полетели имперские советники — так началась вторая пертурбация. Правда, затем в Праге не раз выносились роковые решения, но, поскольку они обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Окно как последний аргумент в споре всегда казалось истинному пражанину чересчур соблазнительным.

В Тейнкирхе стоит скромная кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с этого же амвона можно слышать голос священника-паписта, а в далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и Еремия, в их память установлен дикий камень, до половины увитый плюшом. История порой любит выкидывать такие шутки. В той же Тейнкирхе похоронен Тихо Браге, астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной; но, тем не менее, в звездах он разбирался неплохо.