Дочь пирата - Джирарди Роберт. Страница 35

Уилсон не дал ему закончить мысль. Он ринулся вперед, обеими руками схватил миллиардера за шею и стиснул пальцы. Зрачки Акермана расширились, глаза понемногу стали выкатываться из орбит, и левая линза, крутясь, покатилась по щеке, как крупная слеза. В следующий момент два официанта оттащили Уилсона от Акермана. Миллиардер, отчаянно хватая ртом воздух, завалился на молочного поросенка и сполз на тротуар. Шелковые брюки с треском лопнули.

Доктор Бурсали взял Уилсона за плечи.

— Быстро со мной, — шепнул он на ухо бывшему пациенту и повел его сквозь толпу.

На полдороге к холму Уилсон остановился, брызнув грязью, закрыл кулаками глаза и беззвучно зарыдал. Бурсали раздавил лужу около него и закурил сигарету.

Когда рыдания прекратились, Уилсон потряс кулаком в сторону барака.

— Не знаю как, но я остановлю это дерьмо, клянусь.

— Я тоже хотел, — угрюмо заметил доктор. — Но что может сделать любой из нас против их машины? Напрасно я взял вас сегодня с собой. Я и не предполагал, что это вызовет столь мощный духовный кризис.

Они замолчали, потому что говорить было больше не о чем.

По черной полусфере над заливом пробегали огоньки грузовых судов, готовых к приему живого товара.

10

Сезон дождей начался со странного свечения на небе. Тяжелые темно-красные тучи ходили на зеленом фоне, как недовольные богини в греческой пьесе. Но дождя не было еще несколько дней, лишь увеличивалась влажность, по мере ее уплотнения воздух, казалось, становился чем-то вроде зыбучего песка. На горизонте неясными посланиями сверкали молнии, откуда-то издалека доносились звуки барабанного боя. Наконец в полночь небеса разверзлись, и вода хлынула как из ведра. Громоподобный шум разбудил Уилсона, и он, потея на большой кровати под противомоскитной сеткой, был вынужден слушать визги, идущие из города лачуг.

На рассвете он встал и подошел к окну. Половину холма смыло в бухту, отчего черная вода покраснела от грязи и мусора.

— И так каждый год, — сказал доктор Бурсали, придя на свой десятичасовой завтрак и стакан джина. — В течение последующих месяцев умрут от переохлаждения от пяти до десяти тысяч человек. В мае выжившие отстроят заново жилища, в кучах мусора появится еще больше коричневых младенцев, приплывет несколько тысяч беженцев из Африки, и весь этот мерзкий, несчастный цикл повторится.

Они сидели за полированным дубовым столом на кухне: дождь пробил дыры в полосатом тенте над двориком. Доктор покончил с первым стаканом джина, грустно вздохнул и налил второй. Это утро ничем не отличалось от предыдущих. Но Уилсон внезапно почувствовал какую-то перемену вокруг и понял, что больше не может слушать этого человека без возражений.

— Доктор, вы хоть раз пытались покинуть остров?

Бурсали уловил обвинительные нотки в его голосе и снова вздохнул:

— Вы имеете в виду бежать? Но каким образом? Мы здесь заперты более надежно, чем в бараке. — Впрочем, когда он подносил стакан ко рту, рука у него дрожала.

— Должен же быть какой-то способ, — продолжил Уилсон. — Если беженцы способны приплыть сюда из Африки, значит, можно проделать и обратный путь. И рассказать властям об этом проклятом острове.

Доктор ничего не ответил. Его усталые, покрасневшие глаза, веки, обведенные красной каемкой, напоминали Уилсону о черепахе, спрятавшейся в панцирь. Вена на докторском носу пульсировала в мягком ритме отчаяния.

Уилсону стало жалко Бурсали. Однако что-то такое витало в воздухе и так действовало на него, что он не мог сдержаться:

— Вот что я думаю, доктор. Вы алкоголик. Мне кажется, именно поэтому вы и уехали из Швейцарии и по этой же причине никогда не пытались бежать с острова. Вы нашли себе самое подходящее место. Кто заметит в этой мерзости запустения, что доктор пьян?

Еще не закончив последнюю фразу, Уилсон понял, что сказал правду. И пожалел об этом, но было уже поздно.

Доктор Бурсали встал, покачиваясь, сохраняя, насколько хватало сил, достоинство, и провел пятерней по редеющей каштановой шевелюре.

— Я понимаю. Сезон дождей. Существуют исследования. Необычно плотная атмосфера оказывает гидравлическое давление на определенные химические вещества в мозге. Я сам испытываю то же самое — становлюсь дерзким, раздражительным, недовольным всеми. Хотел бы посмотреть на вас через три месяца, когда погода прояснится.

Он залпом допил джин и ушел через кухню в дождь.

11

Дождь непрерывно лил несколько недель. Уилсон читал «Дон Кихота», «С Наполеоном в России» Коленкура и «Манон Леско», которые купил перед плаванием. Единственной книгой в доме, заинтересовавшей его, оказался сборник Рембо с краткой биографией автора. После буйной молодости и всяческих излишеств Артюр отправился в Африку, занялся работорговлей и женился на абиссинке. Каким-то чудом патентованный эгоист напрочь забыл о себе под жарким африканским солнцем. Двадцать лет спустя, умирая в марсельской больнице от раковой опухоли ноги, он, уже известный в Париже поэт, едва вспомнил, что писал стихи.

«Так вот как влияет Африка на нравственный облик горожанина, — решил Уилсон. — Ты будто погружаешься в летаргию и не замечаешь чередование дней». Уилсон не имел представления, сколько времени отсутствовала Крикет. Просто однажды утром обнаружил ее в ванне среди розовых и желтых лепестков роз. Крикет купалась при дневном освещении.

— Привет, Уилсон, радость моя, — сказала Крикет с усталой улыбкой, как только он открыл дверь. — Я заявила этому алкоголику: если ты не поправишься до моего возвращения, то он дорого за это заплатит. Как ты себя чувствуешь?

Уилсон ответил не сразу. Лепестки мешали ему увидеть ее тело.

— Где ты нашла розы на острове?

— Их сублимированными присылают из Франции. — Крикет поудобнее устроилась в ванне. — Брось в воду — и раз, лепестки оживают. Больше тебя ничего не волнует? Ведь прошло три месяца. Неужели ты не рад мне?

— Рад, — сообщил Уилсон, но дальше двери не продвинулся.

— Жаль, что плавание продлилось так долго, милый. У нас были небольшие неприятности в Бупанде. Ты знаешь, там идет война. Порой это слегка мешает делам. — Она протянула к нему руки, и зеленый свет дождливого дня заискрился на них, как статическое электричество. — Я постоянно думала о тебе, — прошептала она, — боялась, что ты умрешь.

Уилсон скинул халат и вошел в воду. Крикет легла на спину, закрыла глаза и стала похожа на Офелию. Уилсон почувствовал угрызения совести. Заниматься любовью с ней было так же сладко и опасно, как с чужой женой. Крикет являлась составной частью пиратского ада. Она была соучастницей всех преступлений. Приняв ее тело, он уподоблялся ей. Умом и сердцем он понимал это, но остановиться не мог. Обостренное чувство вины привнесло в половой акт какую-то нервическую дрожь. Потом они лежали в теплой воде, облепленные лепестками роз.

— Крикет, нам нужно поговорить.

— Только не сейчас, сладкий мой, — ответила сонным голосом Крикет. — Так приятно просто плавать вместе с тобой и слушать, как по крыше стучит дождь.

— Нет, сейчас, — потребовал Уилсон, но бесполезно.

12

Они шли по пустынной дороге, усыпанной ракушечником, мимо финиковых пальм, окружавших дома Тридцати Капитанов.

— В это время года Капитаны либо в Лондоне, либо в Майами, либо где-нибудь еще, — сказала Крикет. — Только старому трудяге отцу неймется.

Вдоль дороги стояли под навесами легковые машины. Уилсон разглядел знакомый силуэт «мерседес-бенца». За передним колесом автомобиля лежал, свернувшись клубком, большой кот. Крикет печально мяукнула, кот мяукнул в ответ, но выходить на мокрый ракушечник не решился.

— Это Пити, — сказала Крикет. — Он плавал на «Эсперансе», посудине Эвана Мэттьюса. Это такой же старый хрыч с Пальметто, как и мой отец. Некоторое время назад «Эсперанс» встретился с аргентинским катером береговой охраны у Мальдивских островов. Катер в результате отчаянного боя удалось потопить, но не удержался на воде и «Эсперанс». Из экипажа в живых остались только Мэттьюс, Пити и два моряка. Они мотались по морю на надувном плотике неделю и уже готовы были съесть беднягу Пити. Слава Богу, их подобрали. Когда они добрались сюда, капитан Мэттьюс отправил кота в отставку, но, знаешь, мне иногда кажется, кот скучает по пиратской жизни.