Долгая ночь - Абашидзе Григол Григорьевич. Страница 27

– Ну, садись, Ваче. Ты не сердишься, что я пришла к тебе в гости?

Цаго улыбалась, улыбался и Ваче, усевшись против нее.

– Ты уж слышал, наверное, о несчастье, свалившемся на меня.

– Слышал и очень беспокоюсь о Торели.

– Хорезмийцы требуют слишком большой выкуп, наверное, знаешь.

– Нет, о выкупе никто мне не говорил.

Цаго начала рассказывать по порядку: как она горевала о потере мужа, как обрадовалась, узнав, что он жив. Плавно лился ее рассказ. Но, дойдя до главного места, Цаго все же запнулась. Она покраснела, язык ее начал заплетаться, униженная гордыня ее заставила выдумать почти что небылицы.

– У Турмана денег много, – говорила она, – но все в долгах. А я не знаю, с кого собирать. Павлиа далеко, когда-то он узнает, когда-то пришлет. Мамука дал все, что мог… Конечно, мы с тобой не родня и ты не обязан. Но все же я решилась… побеспокоить. Если разобраться, ближе тебя у меня теперь в городе никого нет.

Цаго говорила и смотрела прямо в глаза. Ваче не выдержал ее взгляда, опустил голову, начал смотреть в пол, по углам, на свои руки. Цаго испугалась: сейчас откажет. Потому и опустил взгляд – собирается отказать, и неловко.

А Ваче между тем был по-детски счастлив. Жизнь подарила ему еще один случай, редкую возможность выполнить просьбу Цаго! Он вдруг светло улыбнулся и поднял голову.

– Как много лишних слов. Сколько требуется?

– Пятнадцать тысяч, – выпалила Цаго и почувствовала облегчение, так как говорить теперь больше ничего не нужно. Теперь, что бы ни было, что бы ни говорил Ваче, осталось молчать и ждать.

Не говоря ни слова, Ваче вышел в другую комнату. Цаго вдруг поняла всю нелепость своей просьбы. Пятнадцать тысяч золотом. Отдать ни за что ни про что. Ради почти незнакомого человека. А завтра к нему придет кто-нибудь еще: мало ли грузин осталось в плену. У него своя семья, свой дом, свои заботы. Пятнадцать тысяч – не горсть серебра… Но тут Цаго снова вспомнила доброго, избалованного Турмана Торели у жестоких хорезмийцев в руках. Представила, как его бьют, как ему отрежут голову, если не придет своевременно выкуп. Настроение ее изменилось. Теперь она волновалась не о том, как и чем будет расплачиваться, а о том, что вдруг у Ваче не окажется пятнадцати тысяч или он не захочет их отдать.

В комнату вбежала дочурка Ваче. Остановилась в дверях и уставилась на Цаго.

– Иди ко мне, маленькая, иди, цветочек.

Цаго подняла девочку на руки, поцеловала ее. Девочка вполне доверилась незнакомой тете, улыбнулась и стала разглядывать ее лицо.

Появилась в дверях и Лела. Она была возбужденная, расстроенная, какое-то слово вот-вот готово было сорваться с ее языка. Может быть, она и сказала бы это слово, но из других дверей появился Ваче. Он молча подошел к стопу и, опрокинув кошель, начал высыпать яркое звонкое золото.

Цаго глядела, не отрывая глаз. А когда подняла глаза на одно мгновение, заметила, что и Лела смотрит на стол и что из глаз Лелы катится по светлой неторопливой слезинке.

Лела смутилась от того, что перехватили ее взгляд, и, отвернувшись, стала заниматься девочкой.

– Пойдем, Цаго, пойдем, маленькая, ты уже надоела тете.

Слезы на глазах у Лелы больно отозвались в сердце Цаго. Она даже не обратила внимания, что очаровательную малютку называют ее собственным именем – Цаго. Эти две слезы сказали громче слов, какую большую и бессмысленную для себя жертву приходится делать Ваче и всей его семье ради какого-то придворного поэта. Только теперь Цаго поняла, какой неоплатный долг она берет на себя, как подрывает благополучие семьи своего друга, какую, если говорить правду, несправедливость она творит.

– Все. Пятнадцать тысяч, как одна монета. Пусть пойдет тебе это золото впрок. Пусть оно высушит слезы на твоих глазах.

Ваче неторопливо ссыпал монеты обратно в кошель. Он думал о том, что своими же руками разрушает свои самые затаенные и так неожиданно сбывшиеся мечты. Ведь сколько раз представлялось ему, как Цаго остается вдовой и тогда… А теперь, когда это почти совершилось и когда Цаго почти вдова, он отдает последнее, чтобы только вернуть ей Торели. Рассуждая здраво, он поступает глупо, но что же делать, если он не может поступить по-другому. Не может, и все.

Цаго взяла кошель и пошла к дверям. На пороге она обернулась и увидела, что Ваче плачет. Колени у нее ослабли, и она ухватилась за косяк, чтобы не упасть. Она подумала, что Ваче оплакивает золото, и резко протянула ему кошель. Но на лице Ваче отобразилась такая боль, будто его ударили железным острием под сердце. Цаго сделалось стыдно, не помня себя, она выбежала на улицу и бежала, не оглядываясь, пока дом Ваче не остался за третьим или четвертым поворотом.

Повесть об адарбадаганском атабеке Узбеге и царице Мелике-хатун

Когда Джелал-эд-Дин препроводил под надежной охраной царицу Мелике-хатун, жену атабека Узбега, в Хойскую крепость, она оказалась в полной безопасности от всех превратностей военного времени, но и в стороне от всех дел. Царица привыкла царствовать, властвовать, повелевать, и поэтому новый образ жизни ей очень скоро наскучил.

Атабек Узбег, ежедневно купающийся в вине и в иных мирских удовольствиях, и при хорошей-то жизни не находил времени для своей молодой жены. Теперь он и вовсе не показывался на глаза.

А Мелике-хатун хотелось жить. Ей хотелось веселья и счастья. В уединении Хойской крепости она имела все, соответствовавшее ее царскому сану и высокому роду. Ее окружали верные визири и мамелюки. Но все же в крепости царили невозмутимая тишина и монотонное спокойствие. И это больше всего приводило в отчаяние полную жизненных сил молодую женщину.

Ее тянуло в большой город, в кипение столичной жизни, ко двору атабека, где еще недавно блистали перед ней… вернее, где она блистала перед лучшими рыцарями страны, для которых каждое ее слово – закон, но закон, исполняемый с радостью и наслаждением. Ко двору каждый день прибывали послы из разных стран, отягощенные дорогими, достойными царицы подарками. Подлинная властительница Адарбадагана, царица Мелике-хатун повелевала от имени своего мужа, совсем утонувшего в вине и по своей воле отошедшего от управления государством.

В минуты отдыха, бывало, она услаждала себя музыкой и представлениями лицедеев, а лучшие рыцари ее царства соревновались игрой в мяч либо на конных ристалищах. Каждый стремился привлечь к себе благосклонный взгляд прекрасной царицы и быть награжденным хотя бы улыбкой одобрения.

Царица раскаивалась, жалела, что сама же попросила увезти ее подальше от хорезмийского султана. Зачем нужно было покидать Тавриз и скрываться в высоких горах? Зачем ей понадобилось убегать от султана, о мужестве, богатстве и благородстве которого весь Восток рассказывает легенды. К тому же, говорят, Джелал-эд-Дин понимает толк в красивых женщинах и, вероятно, лучше некоторых мог бы оценить прелести адарбадаганской царицы.

Мелике-хатун молода. В сущности, она только еще расцвела, только еще входит в зрелую женскую силу. Да султан, вероятно, скорее отдал бы Тавриз, чем отказался бы от Мелике-хатун, если бы только раз загляделся поглубже в ее черные, затягивающие в себя большие глаза.

Мелике-хатун лишь однажды видела султана, да и то мельком. Низкорослый, плотный, он показался ей очень подвижным и ловким. Черное, как бы опаленное лицо его освещали глаза черные, но горящие словно угли. Не запала ли искорка от них в сердце скучающей без мужа адарбадаганской царицы?

Из искры, как известно, очень часто сотворяется большое, всепоглощающее пламя.

Как глупо делала Мелике-хатун, когда сидела в осажденном Тавризе. Если бы можно было вернуть время и события, она почла бы за счастье сдаться отважному Джелал-эд-Дину вместе со своим городом.

А тут еще до крепости дошла весть, что Джелал-эд-Дин разбил грузинское войско и на время возвратился в Тавриз. Царица совсем потеряла покой. Она поняла, что не может больше жить в этой глуши, что она должна возвратить себе Тавриз, но не Тавриз ее безвольного кутилы Узбега, а Тавриз неутомимого, деятельного, мужественного Джелал-эд-Дина, Тавриз султана, который сумел внести в душу царицы столь великое и радостное смятение, который, надо думать, сумеет успокоить и усладить ее смятенную душу.