Хирургия без чудес. Очерки, воспоминания - Кованов Владимир Васильевич. Страница 28

Я поспешил к А. В. Вишневскому, чтобы рассказать о вновь поступивших, в частности о сержанте. Подробно сообщил, как оперировал его. Выслушав меня, профессор встревоженно спросил, откуда поступил раненый с газовой гангреной, где ему так плохо обработали рану. Однако определить это было трудно: раненого подобрали без карточки передового района.

А. В. Вишневский хотел знать, как я собираюсь следить за развитием газовой гангрены. Мне показалось, что об этом достаточно судить по общему состоянию больного, температуре тела, пульсу и самочувствию. Однако профессор допытывался: как же все–таки узнать, поднимается отек выше или нет?

Я не нашелся, что ответить. Тогда он сказал:

— Иди, Владимир, сейчас же в госпиталь. Положи выше места, где забинтована нога, простую шелковую нить. Положи циркулярно. Если через некоторое время нитка «утонет», значит —отек развивается, тогда забирай раненого на операционный стол и снова делан разрезы, чтобы уменьшить отек и создать лучшие условия для аэрации…

Я быстро вернулся в госпиталь, надел специальный халат и вошел в палату к больному. Лицо его было в испарине, бледное, пульс учащен. Нога как будто не изменилась в объеме… Я осторожно подвел шелковую лигатуру выше места ранения и оставил ее открытой для наблюдения. Медицинскую сестру предупредил, чтобы срочно сообщила, когда нитка будет погружаться.

Ночью почувствовал, что кто–то меня тормошит. С трудом открыл глаза и увидел старшую операционную сестру К. И. Чуркину. Значит, надо срочно идти в перевязочную. Раненый с газовой гангреной был уже там. Он в полузабытьи, язык и губы сухие, пульс частый, температура тела высокая. Шелковая лигатура «утонула», врезалась в кожу.

Опять пришлось давать рауш–наркоз. Заходя на здоровые участки кожи, произвел дополнительные разрезы. Снова заложил салфетки, пропитанные мазью Вишневского, уложил ногу в шину. Для ниточки оставил открытым небольшой участок кожи, у основания бедра сделал поясничную блокаду. Закончив операцию, пошел к себе в комнату, но долго не мог уснуть.

Обращаться в то время к учебникам не было смысла, в них подробно описывались такие заболевания, как аппендицит, язва желудка, желчнокаменная болезнь, и ничего не говорилось о лечении ранений в период войны. Невольно приходила мысль: за последние несколько месяцев никто ни разу не пожаловался на болезни мирного времени. Они как бы перестали существовать. По–видимому, война оказывала огромное психическое воздействие на человека, переключала сознание на опасности, идущие извне, и не давала возможности сосредоточиться на заболеваниях внутренних органов.

Наконец, под утро заснул. Меня не будили, заведующие отделениями решили самостоятельно сделать обход.

В госпитале было три отделения. Первым заведовала опытный педиатр — доктор М. Н. Яхонтова. Она долго не могла привыкнуть к взрослым больным. Вначале ей трудно давалось описание ран и составление выписных эпикризов, но трудилась она самоотверженно. Два других отделения возглавляли молодые энергичные врачи, недавно закончившие Казанский медицинский институт. Работали они добросовестно, быстро научились накладывать на конечности глухие гипсовые повязки, самостоятельно удаляли металлические осколки из мягких тканей, вскрывали абсцессы и флегмоны. Теперь я уже мог спокойнее уходить на операции в соседние госпитали, да и там врачи тоже «росли», становились на ноги.

Ведущий хирург одного из подшефных госпиталей А. И. Лапина уверенно делала ампутации, резецировала ребра, вскрывала гнойные костные полости, а гипс накладывала так мастерски, что залюбуешься. Она совсем не собиралась посвящать себя хирургии. Но война распорядилась по–своему.

Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…

Немецко–фашистские войска продвинулись в глубь советской земли. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.

Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии. Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.

То, что Советская Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск под Москвой, имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.

Наложение шины.

Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и вместо того, чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя.

Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.

Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей.

Танкист, которому осколок, как ножом, срезал руку у основания плеча, возмущался «беспомощностью медицины».

— В медсанбате я просил врачей пришить мне руку. — рассказывал он, — а они говорят, что таких операций еще никто не делал. Видали! Не делал! Так вы начните, тогда и другие будут делать! Ну как я без руки воевать буду?

Воевать… А сам был еле жив. Он потерял много кропи, черты лица заострились, ходить не мог, больше лежал. Мы перелили ему кровь, ввели глюкозу, физиологический раствор…

С начала 1942 года жизнь госпиталя вошла в размеренную колею. Появилась возможность не только лечить осколочные переломы костей, удалять секвестры, осколки, но и делать пластические операции при повреждении кровеносных сосудов и нервов, иссекать обезображивающие рубцы. Проще обстояло дело, когда надо было выделить нерв из рубцов, труднее — когда сам нерв имел дефекты. Тогда приходилось замещать дефект нерва по методу П. К. Анохина кроличьим мозгом, обработанным формалином.

Раненые с поврежденными крупными суставами (тазобедренным, коленным), те, кому мы вынуждены были отнять ногу или руку, надолго задерживались в госпитале. Ампутации оставляли у нас тяжелый, гнетущий осадок от сознания собственного бессилия, но сделать ничего было нельзя. Когда раненый находился в тяжелом септическом состоянии, единственным средством, которое могло оборвать роковой процесс, являлась калечащая операция.

Трудно было разговаривать с раненым, у которого отнята нога или рука. Он хотел вернуться домой на «своих» ногах и требовал немедленно изготовить ему искусственную конечность. Убедить его в том, что настоящим протезом можно пользоваться только через полгода, не раньше, было невозможно. Приходилось делать по два протеза. Один выдавался при выписке, чтобы солдат мог с ним поехать домой, пройтись раз–другой по улице. А другой — опорный шинногильзовый или деревянный, удобный для постоянного ношения — можно было надевать спустя полгода, когда культя «созревала», исчезал отек мягких тканей.