Николай Амосов без скальпеля - Кипнис Г. Страница 1

Кипнис Г

Николай Амосов без скальпеля

Читатель, знакомый с именем известного академика, сразу догадается, о чем пойдет речь. Да, конечно: мы не будем возвращаться к тому, какой огромный вклад внес Николай Михайлович в развитие медицины, а вернее — легочной и сердечной хирургии, с одной стороны, и в развитие кибернетики — биологической, медицинской, психологической и социальной — с другой. Давно известно, что масштабы его деятельности носят далеко не местный и даже не отечественный характер. Интерес к личности академика Амосова в мире, то есть за рубежом, тоже настолько высок и широк, что даже мои скромные писания о нем (говорю это, поверьте, отнюдь не из тщеславия) переводились в разное время на английский, французский, немецкий, испанский, болгарский, польский и персидский языки — называю только те публикации, которые хранятся у меня дома. При этом известность и слава пришли к Амосову не только благодаря успехам в названных выше двух важных сферах, но и благодаря третьей амосовской профессии, возникшей позже и как бы неожиданно для всех, в том числе и для него самого. Хотя в этом, если вдуматься, ничего удивительного нет. Речь, стало быть, пойдет у нас о писательстве, о литературных занятиях Амосова, а тут у него стаж немалый — три десятилетия. Но в этом месте напрашивается некое авторское отступление.

Первая ретроспектива — близкая

Возвращение необходимо, чтобы подчеркнуть кое-какие черты его неординарного характера. Дело в том, что сегодняшние строки пишутся в дни 80-летия Николая Михайловича, а перед моими глазами — картина пятилетней давности. Тогда, в 1988 году, ему «стукнуло» 75 — возраст тоже, как говорится, весьма почтенный. Но знаете ли вы, как он провел тот «полукруглый» юбилей?

Накануне утром сделал операцию на сердце с протезированием митрального клапана. Вспомните-ка, читатель, наши с вами юбилейные кануны, пусть и не с такими серьезными цифрами: были ли они у нас связаны с серьезными делами, хоть отдаленно напоминающими сложную и изматывающую работу Амосова? Нет, дела делами, полагаем мы, но в юбилей сам Бог велел расслабиться. Не говорю уже о том, что делать операции в 75 лет — совсем не обязательно, что хирургическая деятельность обычно завершается гораздо раньше, что оперировать в таком возрасте (да еще на сердце!), а тем паче оперировать регулярно, по несколько раз в неделю — считается в медицинской практике редчайшим, если не уникальным явлением.

А в самый день своего рождения он начал с того, что принял трогательные поздравления сотрудников. Было много цветов — и они в те декабрьские снежные дни казались особенно яркими и привлекательными. Затем, как всегда, провел пятиминутку, поблагодарив в конце всех за многолетнюю совместную работу, — так водится в юбилеи. И вдруг на этой торжественной волне, без всякого перехода, буквально ошарашил родной коллектив, заявив… о своем категорическом решении с завтрашнего дня покинуть пост директора института.

Что тут началось! После минутной паузы заговорили все разом. Как? Почему? Зачем?! Он, видимо, ожидал подобной реакции, поднял руку, чтобы приостановить шум, не помогло, но он все равно перекричал всех: «Ухожу на пенсию! Разговор окончен!» Вот такой устроил себе и другим в день рождения праздник — со слезами на глазах. И это не просто слова из песни: слезы действительно были у многих. Почему да зачем — об этом еще долго судачили на разных уровнях, от медсестринских постов до министерских кабинетов. В основном недоумевали: ведь можно оставаться на директорском посту, не оперируя, можно, наконец, не приходить ежедневно на службу и т. д. и т. п. Но он упрямо отвергал все варианты: решение было выношенное, в данном случае я бы даже сказал: выстраданное.

— Так что все, друзья мои, спасибо еще раз вам всем, ухожу, до свидания! — Это были последние слова, которые Амосов произнес в день своего 75-летия после веселого (хотя и с грустинкой расставания) «капустника», устроенного в его честь молодежью института.

И ушел уверенной походкой.

Впрочем, кое на какие уступки пришлось пойти. Под нажимом институтской общественности, соратников и друзей все-таки дал согласие остаться почетным директором. Что касается хирургии, то уже через два дня он снова сделал операцию на сердце. Амосов оставался Амосовым. И не только в профессиональном, но и в человеческом плане.

Киевские читатели со стажем помнят, что начиная с 1962 года, Амосов в течение четырех созывов был депутатом Верховного Совета СССР. В те времена депутаты очень и очень редко проявляли свою самостоятельность, а тем более инициативу. Николай Михайлович к подобному не привык. В моей повести об Амосове, написанной в начале 70-х годов, рассказывалось, между прочим, и об этой стороне его деятельности. Я приводил отрывок из репортажа о заседании Комиссии по здравоохранению и социальному обеспечению ВС СССР, на котором депутат Амосов «настойчиво предлагал покончить с уравниловкой в оплате врачей… ставил вопрос о праве больного на выбор врача» и т. д. Он пользовался любой трибуной, чтобы доказывать, убеждать, и его наступательная активность, конечно, не нравилась начальству. В конце концов Амосов перестал быть депутатом, хотя и считался для властей выгодной фигурой — ученым с мировым именем, к тому же беспартийный, все вполне демократично. Перевесила, однако, его «неуправляемость».

Когда в 1989 году начались выборы в горбачевский Верховный Совет, киевляне вспомнили о своем бывшем депутате и выдвинули Амосова кандидатом даже не в одном, а в нескольких избирательных округах. Он не сразу согласился баллотироваться (все-таки возраст!), а, дав согласие, вступил в предвыборную борьбу уже серьезно, по-амосовски. А борьба была настоящей. 14 претендентов оказались на решающем окружном собрании. Я присутствовал там — собрание в Доме кино затянулось до ночи. По количеству голосов Николай Михайлович опередил всех с огромным отрывом.

Так, перешагнув 75-летний рубеж, он стал народным депутатом СССР, а вскоре и членом Верховного Совета. Впрочем, продолжалось это недолго. Раньше многих других Амосов освободился от эйфории первых перестроечных лет. Трудно было расставаться с возникшими даже у него надеждами и иллюзиями, но через некоторое время он понял, что участвовать в заседаниях Верховного Совета, которые все больше напоминали срежиссированный спектакль, он уже не может и не хочет. Будучи верен себе, он практически прекратил свою депутатскую деятельность еще до распада Союза.

Ушел из депутатов, не вступил ни в какую партию, меньше занимается медициной, больше — кибернетикой, реже выступает в печати, потихоньку что-то пишет, может научное, а может художественное, так что не подумайте, будто в 80 лет он не у дел — все равно не потерял интереса ко всему, что происходит с нами и вокруг нас. Такой человек!

Уже в наши дни, то есть в начале 90-х годов, в киевском журнале «Радуга», а затем и в московской популярной серии «Эврика» вышла вторая часть амосовской «Книги о счастье и несчастьях». Как всегда, когда печатается данный автор, журнал нарасхват. Книга — тоже. Это может показаться странным, но даже в наше время, когда журналы забиты интересными, порой сенсационными материалами, а стоимость их безумно возросла, произведения Николая Михайловича обладают высокой конкурентоспособностью и выдерживают любую конъюнктуру. Независимо от того, о чем он пишет. Впрочем, начиная с первой книги, он всегда — так или иначе — пишет о себе. О своей работе. Своих мыслях. Своем окружении.

Новую его книгу я прочитал еще в рукописном виде. Мне посчастливилось читать в рукописях все, написанное Амосовым, начиная с первой его повести «Мысли и сердце». Небезынтересна история возникновения этой повести, с которой, собственно, и начался Амосов-писатель.

Началось с того, что после нескольких чрезвычайно сложных операции, получивших, несмотря на неимоверные усилия Амосова и его помощников, летальный исход, Николай Михайлович пришел в такое душевное состояние, когда тягостные мысли о случившемся, о трагической судьбе больных и горькой судьбе хирурга не оставляли его ни днем, ни ночью. Было позднее лето 1962 года. Он много и мучительно размышлял тогда о своей профессии, о ее нравственных сторонах, о возможностях медицины вообще, о врачебном долге, о человеческой доброте и самом человеке, о смысле жизни. В конце концов, потянуло за письменный стол, и он, что называется, «излился». Получилось около пятидесяти машинописных страниц — исповеди, написанной искренне и страстно, насыщенной интереснейшими соображениями, тонкими наблюдениями и — самое удивительное! — похожей на добротную художественную прозу.