Стоит ли им жить? - де Крюи Поль Генри. Страница 15

Однако всегда ли туберкулез, дифтерия и скарлатина будут так милы и любезны, какими они являются в данный момент? Если эти 1,90 доллара в неделю, получаемые матерями на ребенка, не дадут детям хорошей жизненной силы, — а ведь известно, что жизненная сила играет главную роль в повышении сопротивляемости ребенка к болезням, — и если микробы туберкулеза, дифтерии, скарлатины, а то и все вместе, начнут вдруг резвиться по-старому…

Что, если эти смертоносные чудища захотят взять пример с таинственного вируса [7] инфлюэнцы, который приобрел такую силу среди истощенных мировой войной человеческих масс, что в течение двух лет убил двадцать один миллион человек, или каждого двухсотого во всем мире? Что тогда?..

И не одни только дети матерей-пенсионерок были истощены и лишены жизненной силы. Много было таких ребят в главном городе моего округа. Когда-то это был цветущий городок, чистенький, с красивым внешним оформлением, как немногие города в Америке. Да и теперь еще, этой весной, несмотря на облезшие, облупленные дома, он весь сиял красотой, когда в нем зацвели миллионы тюльпанов. Тюльпан был живым существом, которое городские бюргеры растили, уделяя огромную заботу его питанию. Для тюльпана было ничего не жалко. И в этом же городе цифра смертности, которая в 1926 году упала до 20,9 на 1000 рождений, в 1928 году, когда заработок рабочего стал резко снижаться, опять поползла вверх, пока, наконец, в 1933 году она утроилась, достигнув 64,2 на тысячу.

Нельзя ли предположить, что у матерей, сидящих преимущественно на солонине к картофеле, создаются в организме какие-то химические последствия плохого, скудного питания, и эти последствия передаются новорожденным младенцам при их появлении, а может быть, и до их появления на свет? Не было, правда, никаких указаний на то, что повышение цифры смертности происходило только за счет детей, состоявших на пособии. Но даже и в этом случае город мог бы только предоставить детям спокойно умирать, потому что дико было ожидать, что правительство отпустит какие-нибудь средства на питание беременных матерей витаминами и другими спасительными вещами, чтобы обеспечить жизнь их потомству. Но как обстояло дело с матерями, мужья которых еще работали на фабриках? Имели ли они вдоволь апельсинового сока, яиц и свежего пива? Поглощали ли они эти вещи в несметных количествах в период вынашивания детей или во время их кормления?

Я стал частным образом производить обследование покупательной способности, — реальной способности фабричных рабочих и служащих приобретать апельсины, масло, яйца, молоко, зелень, овощи. Я вынужден был сам проводить это обследование, поскольку городская коммерческая палата не удосужилась этого сделать. И я выяснил, что квалифицированные рабочие, а также служащие, работавшие в одной должности на одной фабрике по тридцать лет, имели возможность выписывать чеков на семь-десять долларов в неделю. И таких было не меньшинство. И я видел чудовищную бережливость жен этих рабочих даже тогда, когда они собирались рожать, и, пожалуй, в этот период особенно, потому что никому ведь не хочется задолжать врачу. Для того чтобы мужу не приходилось залезать в долги, чтобы жить по средствам — если только это можно назвать средствами, — первое, что делает американская женщина, — это сокращает расходы на стол.

Так вот, значит, на кладбище стали выносить по шестьдесят четыре маленьких белых ящика вместо двадцати, выносившихся в те времена, когда в кухонных горшках была не одна только солонина с картофелем.

И тут я увидел, что как только начинаешь волноваться по поводу смерти детей, которые не должны умирать, тебя всегда можно остановить ссылкой на научные данные. Один знаменитый биометрист, основываясь на данных биологии, стал мне доказывать, что этот развертывающийся парад маленьких белых ящиков — вполне законное и положительное явление. Наука рассматривает судьбы человеческого рода только как отдельного вида животного царства, и я должен забыть о том, что в этих маленьких гробиках похоронены чьи-либо надежды, чей-нибудь сынок или дочка, сестренка или братишка. Дело, видите ли, в том, что если снизить цифру смертности среди самых маленьких детей, если эти младенцы не умрут тогда, когда они еще совсем крошки, то большая часть их когорты, рожденной в данном году, так или иначе должна погибнуть в последующие годы. Этим блестящим снижением детской смертности был бы отсрочен заработок гробовщика — и только!

Прямо поразительно, как много находится оправданий для того, чтобы помешать борьбе с детской смертностью. Ну, хорошо. Всякому дураку, и мне в том числе, было понятно, что какие бы искусные врачи и патронажные сестры ни ухаживали за беременными женщинами, как бы усиленно их ни кормить и ни охранять от забот, все равно известная часть их детей должна умереть. Но сколько? И какие именно? На эти вопросы мои мудрые, холодные биологи абсолютно не знали, что ответить.

Не могли они также сказать мне, когда, на каком году жизни эти дети должны умереть, если спасти их, когда они еще в пеленках.

И они смотрели уже совсем растерянно, когда я опросил, сколько детей умерло бы, если бы наука, если бы все внимание и искусство медицины и разумное распределение доступных нам теперь в изобилии благ — если бы все это объединилось вместе для борьбы за каждого отдельного ребенка, в каждый год его жизни, начиная с младенчества, затем в детском, затем в юношеском или девическом, затем в зрелом возрасте, кончая библейскими семью десятками.

Что сделалось бы тогда с этой идиотской математикой, которая предсказывает повышение смертности среди подростков, если бы нам пришла в голову глупая мысль спасать их, когда они едва увидели свет?

Я знаю примеры, которые рассеивают в прах всю эту академическую псевдонауку. Я раскопал кое-какие сведения о молодом мичиганском поколении, народившемся в годы подъема. Что может сделать надлежащая забота о забытых детях, хилых, недокормленных, физически безнадежных, какие шансы на жизнь дает эта забота в последующие годы? Я натолкнулся на историю трех маленьких братьев. Они родились в 1922, 1924 и 1926 годах, в славное и шумное время, когда казалось, что Детройту навсегда суждено остаться мощным, ярким и динамичным городом. Я разузнал, как жили эти трое мальчиков в 1928 году. Они определенно были не приспособлены для дальнейшей жизни. Их отец был безработным, который в то время уже катился по наклонной плоскости, расплачиваясь за старый, может быть давно забытый, грех. Он был поражен штопорообразным микробом сифилиса. Этот микроб жил в нем много лет в скрытом, спящем виде. Теперь он просыпался, извиваясь взад и вперед в его черепе, как злобное микроскопическое сверло, отравляя его кровь, размягчая мозг.

Отец — мрачный и опасный человек, потенциальный убийца. Он на пороге общего паралича и безумия. Мать этих трех высохших оборвышей тоже бессильна им помочь. Она, как выражаются психиатры, не смогла сделаться социально полноценным человеком. Она не смогла стать счастливой и довольной в этом диком городе, где люди созданы для фабрик, а не фабрики для людей. Она помешана. Она стала жертвой раннего слабоумия. Омерзительная берлога, где живут эти двое безумных со своими тремя бледными отпрысками, могла бы вывернуть наизнанку самого толстокожего работника здравоохранения, не говоря уж о простом смертном, избалованном зрелищем чистого, белого песка Голодной улицы и синей воды озера Мичиган.

Если бы вы зашли туда в 1928 году, то застали бы этих кривоногих, рахитичных мальчиков грызущими заплесневелую корку хлеба.

Наступает 1930 год, и громовый рев Детройта понемногу стихает, хотя шума еще достаточно, но теперь уже человеческая суматоха заглушает грохот машин, которые кажутся смущенными и обескураженными, — стоит ли им продолжать производство вещей, которые все меньше и меньше покупаются? Машины бережно покрываются чехлами, чтобы они не ржавели, — хорошо еще, что не нужно их кормить. А люди, которые около них работали, ну что же, люди ведь не ржавеют, это не машины, которые стоят денег, — их всегда можно достать в любом количестве, только кликни. А что касается еды, одежды или облегчения страданий в болезни и нищете, то это уж их собственное дело. Разве наша страна не пришла к своей мощи и славе благодаря этому принципу невмешательства? И уж конечно наши три маленьких мальчика давным-давно умерли, да и к лучшему: плохо ли освободиться от такого ненужного хлама, принимая во внимание их ужасное жилье, их отвратительную наследственность. Однако нет! Они еще здесь, в своей берлоге, они существуют. Они настолько одичали, что испуганно отшатываются от протянутой им руки. Их анемичные лица зеленого цвета. Они похожи на трех маленьких больных гиен. Они наводят на мысль о живучести даже самой испорченной человеческой протоплазмы. Случайно о них узнало детройтское общество попечения о детях, у которого хватает, примерно, денег на помощь одному из тысячи заброшенных детей… поскольку их отцы, не в пример машинам, должны сами нести ответственность за свою судьбу.