Судьба доктора Хавкина - Поповский Марк Александрович. Страница 24

Плен, о котором пишет Новицкий, был не только жестоким, но подчас и бессмысленным. В лагеря загонялись все без разбора: и тот, кто имел контакт с больными, и тот, кто не имел, но случайно оказался под рукой. Доктор Левин рассказывает, что пребывание в таких лагерях в течение 10–11 дней превращалось для индийцев в пытку. «Из одного такого лагеря, в котором находилось около 300 человек, однажды сразу убежало 75 человек, — сообщает Левин. — Только необычайной покорностью и привычкой к повиновению, отличающей индусов, можно объяснить то обстоятельство, что подобные факты не повторялись часто».

Впрочем, доктор Левин сам же развенчивает миф о «необычайной покорности» индийцев, когда начинает рассказывать о том, какие отношения сложились между отрядами генерала Гетакра и жителями Бомбея. «Население всеми средствами старалось скрыть больных из страха перевозки их в госпитали… Для сокрытия больных родственники пускались на всевозможные хитрости. Запирали их в сундуках, в которых они иногда успевали задохнуться, пока инспекционный отряд находился в доме; прятали в самые глухие углы чердаков и закидывали разным хламом. В одном случае умирающую от чумы старуху усадили лицом к окну и дочь все время усердно расчесывала ей волосы, пока инспекционный отряд осматривал помещение». Вскоре после введения осмотров Гетакру были поданы письма от бомбейцев, возмущенных грубостью и бесцеремонностью его инспекторов. В городе назревали волнения. В ответ на это генерал самолично встал во главе инспекционного отряда, осматривающего наиболее неспокойные районы города. Рота вооруженных солдат поддержала авторитет председателя Чумного комитета. Но в марте 1898 года комитет уже не смогли спасти даже штыки. 15 тысяч докеров и железнодорожников Бомбея бросили работу в знак протеста против творимых бесчинств. По общему мнению, комитет Гетакра больше способствовал распространению чумы, чем борьбе с нею. К стачке примкнули городские возчики и лавочники. В большом городе замерли транспорт и торговля. «Они выразили недовольство тем, что пока они на работе, их друзей и близких забирают в сегрегационные лагеря, их дома и имущество уничтожают», — писала 12 марта «Таймс оф Индиа». Стачечники добились своего: правительство согласилось отменить наиболее бесчеловечные меры. Однако беспорядки продолжались и позже. В городе Гарчанкар колонизаторы пустили в ход оружие. В итоге — 8 убитых и 27 раненых. В деревне Бенгал сопротивление властям оказали крестьяне, которые не могли вынести жары в открытых лагерях, куда их выселили «из предосторожности».

А Хавкин? Как он ко всему этому относился?

Молодой Чарлз Дарвин сказал как-то своему другу Лайэллю: «Как хорошо было бы, если бы все ученые умирали в шестидесятилетием возрасте, потому что, переступив за этот возраст, они обязательно начинают оказывать сопротивление каждому новому учению».

Возможно, эта грустная шутка приходила на ум и бактериологу Хавкину, когда по долгу службы ему приходилось заседать в кабинете генерала Гетакра, кстати весьма близкого к указанному выше критическому возрасту. Генерал не был ученым. Но высокие полномочия председателя Чумного комитета убеждали его в том, что в медицинской и биологической науках он разбирается не хуже специалистов. Он считал недостойным своего высокого ранга спорить с творцом противочумной вакцины, однако профилактические прививки ставил в один ряд с заклинаниями индийских факиров. Зато Гетакр был твердо уверен, что, обдавая стены и полы помещений, где лежали больные, карболкой и раствором сулемы, можно, в конце концов до последнего перебить всех чумных микробов. А почему бы и нет? За свою службу этот пожилой военачальник не раз получал от старших командиров инструкцию «пленных не брать» и всегда добросовестно выполнял приказание. Короче, начальник бомбейского гарнизона был убежден, что полная победа над чумой будет одержана на внешнем плацдарме и все зависит лишь от исправной службы сипаев и количества баллонов карболовой кислоты.

Хавкин держался прямо противоположного мнения, и это, естественно, не способствовало его дружбе с председателем Чумного комитета. Еще осенью 1896 года бактериолог понял, что индийская чума одна из тех болезней, при которой едва ли возможно ограничить участок действия инфекции или победить ее в источнике. В отличие от возбудителей оспы и бешенства, чумный микроб живет не только в зараженном организме: он развивается в земле, в зданиях, в теле животных, насекомых, окружающих человека.

В условиях огромного, густонаселенного города бессмысленно атаковать чуму в лоб, разумнее с помощью прививок предохранять людей от ее воздействия.

В многочисленных лекциях, которые Хавкин читал в Бомбее и его окрестностях, ученый доходчиво разъяснял свою мысль. «Есть много явлений в природе, остановить которые мы не в силах, — говорил он жителям города Пуны. — Но мы можем избежать их или предохранить себя от них в индивидуальном порядке. Могу привести для аналогии нашу неспособность остановить жару на равнинах Индии. Однако одни могут легко избежать ее, уехав в горы, другие же, те, кто не имеет возможности уехать, могут обзавестись хорошим опахалом. Или, если вы не можете уничтожить москитов на реках и болотах, вы зато можете индивидуально предохранить себя от них, надев противомоскитную сетку».

Даже люди, далекие от науки, с помощью этой аналогии постигали в конце концов смысл хавкинских предохранительных прививок от чумы. Но генерал Гетакр лекций не слушал, советов тоже. Сипаи и полицейские с винтовками на ремне все еще обходили каждое утро дома Бомбея, а посреди улиц на больших блюдах, извергая клубы удушливого дыма, горели куски серы: так по указанию Чумного комитета «очищался» от заразы воздух города.

Если бы Хавкин был врачом, он мог бы охарактеризовать действия британской администрации в Бомбее известным латинским выражением: utfaliquid fiat videattur, в переводе означающим: «Чтобы казалось, что что-то делается». К такой формуле врачи прибегают, прописывая безнадежным больным розовую слегка подкрашенную водичку. Но и не будучи медиком, Хавкин понимал, что одних санитарных мер недостаточно. Эта мысль сложилась в нем еще в тот день, когда по приглашению властей он обследовал один из зараженных кварталов Бомбея — Мандви. Ему пришлось тогда много раз подниматься по лестницам — бедняки Мандви жили в высоких пяти-шестиэтажных домах, — брести ощупью по длинным душным коридорам, в которые почти не проникал свет. Страшная картина предстала перед Хавкиным и его спутниками, когда они вошли в одну из комнат. В помещении, площадью не более десяти квадратных метров, лишенном, как и коридор, окна, ютились несколько семей. В этой коробке без света и воздуха существовало восемь, а может быть, и десять человек. То же Хавкин видел и в соседней комнате, и в соседних домах. Чудовищная теснота и бедность рождали грязь и болезни. Да и о какой чистоте можно говорить, когда в доме нет кухни, и один водопроводный кран приходится на весь этаж.

«Когда они показали мне ряд зданий, где жило от 700 до 1000 человек, и сказали, что случаи заболеваний возникли по всему району в домах, подобных этим, я понял, что нет никакого смысла прибегать к мерам, которые утвердил муниципалитет. (Это было еще до организации Чумного комитета. — М. Я.). Тем не менее я одобрил все то, что было проделано, включая сжигания серы прямо на улице. Я хотел показать этим, насколько исполнительные власти не в силах приостановить рост чумы в Бомбее…»

Хавкин не противился санитарным мерам и по другой причине. Как всегда бесконечно требовательный, когда речь шла о научных выводах, он хотел выверить механизм действия вакцины так, чтобы не возникало ни малейших сомнений в пользе препарата. Он продолжал не доверять собственным наблюдениям и после прививок в исправительном доме в Байкулла и после того, как в течение следующего месяца в его тетрадях набралось еще 8200 записей о прививках среди городских жителей. И хотя вакцинации были уже обучены десятки врачей, а в лаборатории стояли большие запасы препарата, Хавкин не начинал открытого спора с Гетакром и его «системой». Это не было трусостью, потому что полгода спустя бактериолог весьма решительно выступил против принципа «розовой водички». Скорее всего молодому ученому весной и летом 1897 года не хватало поддержки, слова одобрения, произнесенного кем-нибудь из авторитетных коллег. Наука о микробах, еще бедная кадрами, не имела в Бомбее к моменту распространения там эпидемии своих представителей. Но скоро долгожданное слово прозвучало, и прозвучало оно по-русски.