Судьба доктора Хавкина - Поповский Марк Александрович. Страница 4

Кто же эти «растлители юношества», которые, по словам жандармского полковника, «действуют прямо в разрез правительственным видам»? В отчете полковника Першина они названы поименно.

«На стороне профессора политической экономии Посникова, партия, которую я назову либеральною, оказались: Мечников, профессор зоологии, человек крайних убеждений, невозможный ни в каком учебном заведении; Трачевский — инициатор вторых Московских женских курсов, открывший здесь новую школу с совместным обучением слушателей обоего пола. Если я не ошибаюсь, он получил предостережение бывшего генерал-губернатора графа Тотлебена; профессор физики Умов — также человек крайних воззрений, с насмешкою отзывавшийся по поводу панихиды о в бозе почившем государе императоре…» Список, приведенный в докладе полковника Першина, довольно пространен. Но достаточно и первых четырех имен. Даже сегодня, восемьдесят лет спустя, они звучат внушительно: выдающийся биолог Мечников, основатель школы русских физиков Умов, прогрессивные профессора Посников и Трачевский. Вот кого выбрали своими общественными наставниками одесские студенты.

Скандал, разразившийся в университетском вестибюле, был по существу политической демонстрацией, может быть неумелой, бессмысленной, но полной искренней страсти и ненависти мальчишек, выступавших против реакции во всех ее формах. Это поняли и страшно засуетились, заволновались «правительственные лица». Несколько дней спустя университетский суд приговорил семнадцать человек к разным взысканиям. Троих, главных зачинщиков, было решено исключить. Среди них — студента второго курса естественного отделения физико-математического факультета Владимира Хавкина.

Хавкину тогда шел двадцать второй год. На фотографии тех лет он выглядит высоким и узкоплечим. Ясный задумчивый взгляд больших серых глаз, по-детски сложенные губы; даже бородка и усы — светлые, едва пробивающиеся — не способны придать солидности юношескому лицу.

Поступить в университет, учиться в Одессе было давнишней мечтой Владимира. Он решил получить высшее образование, несмотря на то что отец его бердянский учитель Аарон Хавкин, пожилой человек, обремененный большой семьей, не мог потратить на обучение младшего сына ни копейки. После долгих переговоров десять рублей в месяц на время занятий согласился давать Владимиру старший брат. Да двадцать копеек в день на обед ссужал неимущему студенту университет. Не очень-то сладко жить на подачки, но что делать, если к науке для бедняка нет иного пути.

Учился Хавкин хорошо. Уже в Бердянской гимназии у него проявилась склонность к естественным наукам. В Одессе лаборатория профессора Мечникова стала для юноши вторым домом. Илья Ильич поощрял научные интересы слушателей. Каждый студенческий опыт, каждая новинка биологии, открытая в России или за рубежом, становились предметом горячих споров, а то и дискуссий между учителем и учениками. Хавкин был любимцем Мечникова, его постоянным спутником в зоологических экскурсиях. С первых курсов было ясно: Владимир станет зоологом, исследователем микроскопической морской фауны. И вот — крушение всех надежд…

Весь ноябрь 1881 года не затихали в университете волнения, вызванные исключением трех студентов. Едва университетский суд вынес приговор, как несколько десятков человек собрались в конференц-зале, чтобы заявить протест администрации. Сходка продолжалась не один час. Видимо, решительность молодежи вызвала симпатию профессоров. Ученый совет университета большинством голосов опротестовал решение суда. Совет потребовал немедленно вернуть в университет Хавкина и его товарищей.

Не дешевой ценой спасла прогрессивная профессура своих питомцев. Многие преподаватели попали на заметку жандармского управления. Их действия вызвали негодование и министра просвещения, приславшего в университет раздраженное письмо. Его зачитывали на очередном заседании Совета: «Правительство имеет право рассчитывать на то, что преподаватели Университета будут служить ему не для одного только чтения лекций, но и для внушения своим слушателям словом и примером неизменных начал высокой нравственности, уважения к закону и порядку, — писал министр. — Всякое уклонение от этого пути поколеблет доверие, которое правительство выказывает к ученой коллегии… оно поставило бы правительство в печальную необходимость искать корни свободомыслия не в одной только среде увлекающегося юношества, но и между членами профессорской корпорации». Это звучало неприкрытой угрозой. Бывший министр просвещения граф Толстой, вскоре затем «прославившийся» в качестве министра внутренних дел, действительно «показал» профессорам, как именно надо внушать «уважение к закону и порядку».

И все же Хавкина на этот раз отстояли. За него ходатайствовал Мечников. Правда, прежде чем занять свое место в аудитории, Владимиру пришлось подписать нечто вроде покаянного обязательства (наподобие тех обязательств, какие в средние века подписывали раскаявшиеся грешники): «При обратном зачислении меня в число студентов Новороссийского университета я обязываюсь настоящей подпиской строго исполнять на будущее время правила Новороссийского университета… при этом мне объявлено, что в случае нового проступка с моей стороны, я буду уволен из университета».

Седьмого января 1882 года студент Хавкин получил на руки свой матрикул. Сунув в карман голубую книжечку с номером 247 на обложке, он снова вернулся к лабораторным опытам, обедам в дешевой студенческой кухмистерской и к… каждодневным обязанностям члена революционного кружка партии «Народная воля».

Современники свидетельствуют, что по натуре своей Владимир Хавкин меньше всего был трибуном и бунтарем. Молчаливый, сдержанный, он оживлялся лишь в тех случаях, когда при нем затрагивали серьезные проблемы науки, философии. Тогда он вступал в спор горячо, взволнованно, удивляя собеседников обилием прочитанной социальной и философской литературы.

Страсть к книгам и спорам появилась у Владимира еще в Бердянской гимназии [3]. Основанная в середине семидесятых годов, гимназия эта очень скоро стала пользоваться славой самой либеральной на юге России. Ответы на «проклятые» вопросы ее ученики находили не на уроках, а в тесных кружках, существовавших в каждом классе. Вечерами, собравшись где-нибудь на чердаке, кружковцы читали политическую литературу, изучали историю общественных движений, политэкономию и социологию. «Подгнило что-то в Датском королевстве…» Это понимали все. Но что предпринять? Мысль о неизбежности революционной борьбы уже витала над головами пытливых подростков, искавших светлого слова в темном лесу социологических формул. Но в провинциальном городке превратить неясную идею в боевой призыв было некому.

Начальник города и порта Бердянска, выдавший в июне 1879 года окончившему курс гимназии бердянскому мещанину Владимиру Аароновичу Хавкину удостоверение в благонадежности, был прав лишь наполовину. Под судом и следствием гимназист действительно не состоял, но «предосудительных» мыслей набрался уже не в малом количестве. Восемь лет гимназического обучения не внушили Владимиру ни почтения к самодержавию, ни терпимости к царившей вокруг реакции. Вместе с аттестатом зрелости (огромный, как газета, лист «слоновой» бумаги, украшенной виноградными лозами, солнечными лучами и сплошными пятерками) вчерашний гимназист вез в Одессу изрядную дозу сомнений и скептицизма. Он был в тот момент молодым тестом, которое только ждало дрожжей, чтобы взойти революционной силой, вырваться из тесной квашни «благонамеренности и порядка».

Такие «дрожжи» вскоре нашлись.

Осенью 1879 года в Одессу пришел первый номер журнала «Народная воля» — объемистая тетрадь, отпечатанная в типографии. Эпиграфом к передовой статье авторы взяли слова древнеримского сенатора: «Carthago est delenda!» — «Карфаген должен быть разрушен!» Это был призыв к политической борьбе, к немедленному выступлению против царизма. «Политические иллюзии губят народы, — гласила передовая. — Они же губят партии. Главная иллюзия, с которой надо бороться, это предрассудок против политической свободы, боязнь политической борьбы и политики вообще».