Милость божия - Джойс Джеймс. Страница 5

— Верно, — сказал мистер Пауэр.

— Никаких роскошеств, — сказал мистер Фогарти.

Он сделал особое ударение на этом слове и выпил с серьезным видом.

— Помню, я как-то читал, — сказал мистер Каннингем, — что одно из стихотворений папы Льва было об изобретении фотографии — по-латыни, разумеется.

— Фотографии! — воскликнул мистер Кернан.

— Да, — сказал мистер Каннингем.

Он тоже отпил из своего стакана.

— Да, как подумаешь, — сказал мистер Мак-Кой, — разве фотография — не замечательная штука?

— Конечно, — сказал мистер Пауэр, — великим умам многое доступно.

— Как сказал поэт: «Великие умы к безумию близки» [11], — заметил мистер Фогарти.

Мистер Кернан был, казалось, чем-то обеспокоен. Он старался вспомнить какое-нибудь заковыристое положение протестантского богословия; наконец он обратился к мистеру Каннингему.

— Скажите-ка, Мартин, — сказал он, — а разве не правда, что некоторые из пап — конечно, не теперешний и не его предшественник, а некоторые из пап в старину — были не совсем... знаете ли... на высоте?

Наступило молчание. Мистер Кэннингем сказал:

— Да, разумеется, были и среди них никудышные люди... Но вот что самое поразительное: ни один из них, даже самый отчаянный пьяница, даже самый... самый отъявленный негодяй, ни один из них никогда не произнес ex cathedra [12] ни одного слова ереси. Ну, разве это не поразительно?

— Поразительно, — сказал мистер Кернан.

— Да, потому что, когда папа говорит ex cathedra, — объяснил мистер Фогарти, — он непогрешим.

— Да, — сказал мистер Кэннингем.

— А-а, слыхал я о непогрешимости папы. Помню, когда я был помоложе... Или это было?..

Мистер Фогарти прервал его. Он взял бутылку и подлил всем понемногу. Мистер Мак-Кой, видя, что на всех не хватит, начал уверять, что он еще не кончил первую порцию. Раздался ропот возмущения, но вскоре все согласились и замолчали, с удовольствием вслушиваясь в приятную музыку виски, льющегося в стаканы.

— Вы что-то сказали, Том? — спросил мистер Мак-Кой.

— Догмат о непогрешимости папы, — сказал мистер Кэннингем, — это была величайшая страница во всей истории церкви.

— А как это произошло, Мартин? — спросил мистер Пауэр.

Мистер Кэннингем поднял два толстых пальца.

— В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов только двое были против, тогда как все остальные были за. Весь конклав высказался единогласно за непогрешимость, кроме них. Нет! Они не желали этого допустить!

— Ха! — сказал мистер Мак-Кой.

— И были это — один немецкий кардинал, по имени Доллинг... или Доулинг... или... [13]

— Ну, уж Доулинг-то немцем не был, это как пить дать, — сказал мистер Пауэр со смехом.

— Словом, один из них был тот знаменитый немецкий кардинал, как бы его там ни звали; а другой был Джон Мак-Хейл [14].

— Как? — воскликнул мистер Кернан. — Неужели Иоанн Туамский?

— Вы уверены в этом? — спросил мистер Фогарти с сомнением. — Я всегда думал, что это был какой-то итальянец или американец.

— Иоанн Туамский, — повторил мистер Каннингем, — вот кто это был.

Он выпил; остальные последовали его примеру. Потом он продолжал:

— И вот они все собрались там, кардиналы, и епископы, и архиепископы со всех концов земли, а эти двое дрались так, что клочья летели, пока сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматом церкви ex cathedra. И в эту самую минуту Мак-Хейл, который так долго оспаривал это, поднялся и вскричал громовым голосом: «Credo!»

— «Верую!» — сказал мистер Фогарти.

— «Credo!» — сказал мистер Каннингем. — Это показывает, как глубока была его вера. Он подчинился в ту минуту, когда заговорил папа.

— А как же Доулинг?

— Немецкий кардинал отказался подчиниться. Он оставил церковь.

Слова мистера Каннингема вызвали в воображении слушающих величественный образ церкви. Их потряс его низкий, хриплый голос и произнесенные им слова веры и послушания. Вытирая руки о фартук, в комнату вошла миссис Кернан и оказалась среди торжественного молчания. Боясь нарушить его, она облокотилась на спинку кровати.

— Я как-то раз видел Джона Мак-Хейла, — сказал мистер Кернан, — и не забуду этого до самой смерти.

Он обратился за подтверждением к жене:

— Я ведь рассказывал тебе?

Миссис Кернан кивнула.

— Это было на открытии памятника сэру Джону Грею. Эдмунд Двайер Грей [15] произносил речь, нес какую-то околесицу, а этот старик сидел тут же, знаете, такой суровый, так и сверлил его глазами из-под косматых бровей.

Мистер Кернан нахмурился и, опустив голову, как разъяренный бык, так и впился глазами в жену.

— Господи! — воскликнул он, придав своему лицу обычное выражение. — В жизни не видел, чтобы у человека был такой взгляд. Он точно говорил: «Я тебя насквозь вижу, сопляк». Ну прямо ястреб.

— Никто из Греев гроша ломаного не стоил, — сказал мистер Пауэр.

Снова наступило молчание. Мистер Пауэр повернулся к миссис Кернан и сказал с внезапной веселостью:

— Ну, миссис Кернан, мы тут собираемся сделать из вашего супруга такого благочестивого и богобоязненного католика, что просто загляденье.

Он обвел рукой всех присутствующих.

— Мы решили все вместе исповедаться в своих грехах, и видит бог, нам бы давно не мешало это сделать.

— Я не возражаю, — сказал мистер Кернан, улыбаясь несколько нервно.

Миссис Кернан решила, что разумней будет скрыть свое удовольствие. Поэтому она сказала:

— Кого мне жаль, так это священника, которому придется тебя исповедовать.

Выражение лица мистера Кернана изменилось.

— Если ему это не понравится, — сказал он резко, — пусть он идет... еще куда-нибудь. Я только расскажу ему свою скорбную повесть. Не такой уж я негодяй.

Мистер Кэннингем поспешно вмешался в разговор.

— Мы все отрекаемся от дьявола, — сказал он, — но не забываем его козней и соблазнов.

— Отыди от меня, сатана! [16] — сказал мистер Фогарти, смеясь и поглядывая на всех присутствующих.

Мистер Пауэр ничего не сказал. Он чувствовал, что все идет, как он задумал. И на его лице было написано удовлетворение.

— Всего-то и дел, — сказал мистер Кэннингем, — постоять некоторое время с зажженными свечами и возобновить обеты, данные при крещении.

— Да, главное, Том, — сказал мистер Мак-Кой, — не забудьте про свечу.

— Что? — сказал мистер Кернан. — Мне стоять со свечой?

— Непременно, — сказал мистер Кэннингем.

— Нет уж, знаете, — сказал мистер Кернан возмущенно. — всему есть предел. Я исполню все что полагается, по всем правилам. Буду говеть, и исповедоваться, и... и все, что там полагается. Но — никаких свечей! Нет, черт возьми, все что угодно, только не свечи!

Он покачал головой с напускной серьезностью.

— Нет, вы только послушайте! — сказала его жена.

— Все что угодно, только не свечи, — сказал мистер Кернан, чувствуя, что произвел на аудиторию должное впечатление, и продолжая мотать головой из стороны в сторону. — Все что угодно, только не этот балаган!

Друзья от души рассмеялись.

— Вот полюбуйтесь, нечего сказать — примерный католик! — сказала его жена.

— Никаких свечей! — упрямо повторил мистер Кернан. — Только не это!

Иезуитская церковь на Гардинер-Стрит была почти полна, и тем не менее каждую минуту боковая дверь открывалась, кто-нибудь входил и шел на цыпочках в сопровождении послушника по приделу, пока и для него не находилось место. Все молящиеся были хорошо одеты и вели себя чинно. Свет паникадил падал на черные сюртуки и белые воротнички, среди которых пятнами мелькали твидовые костюмы, на колонны из пятнистого зеленого мрамора и траурные покрывала. Вошедшие садились на скамьи, предварительно поддернув брюки и положив в безопасное место шляпы. Усаживались поудобней, благоговейно взглянув на далекий красный огонек лампады, висевший перед главным алтарем.