Правда жизни - Джойс Грэм. Страница 22

Здесь же тетки недреманным оком следили, как бы не распоясались силы хаоса. В деревне никто и не старался все упорядочить – все равно ничего бы не вышло. Жизнь бы не дала. Главное было – накормить и напоить скотину, да чтобы она не потерялась. А живое тем временем прорывалось через все препоны. На ферме было полно нор и ямок, сухих и мокрых, сквозь которые пробивалась жизнь и заражала все своим летучим беспорядком. Там были лягушки и мальки, кролики, мыши и крысы, птицы и барсуки. Копнешь в земле – наткнешься на череп горностая или на ржавеющий металл самолета. Вот что такое деревня, думал Фрэнк. Там не таскаются весь день по дому с тряпкой, там берешь палку и идешь охотиться.

Куда было теткам и их вылизанной обители, пахнущей сухими лепестками, соперничать со всем этим. Очень скучно было у них мальчишке. И лишь одно в их доме вызвало у него любопытство. Об этом говаривала его мать, и ему самому казалось, что он кое-что в этом понимает.

Тетки разговаривали с мертвыми.

В первую субботу после переезда на Эйвон-стрит Фрэнка потащили в город к портному и напялили на него один из имевшихся в продаже готовых «выходных костюмов». Кэсси поехала с ними, чтобы не купили чего-нибудь уж совсем жуткого, но Фрэнку все равно не очень-то понравилось обмундирование бутылочно-зеленого цвета, приобретенное тетками. Материал был неприятен на ощупь, и пахло от него противно. Не по сердцу ему пришлись и неизбежные белые чулки на резинках, полагавшиеся к костюму. Не понравилось ему и то, как Ина под пристальным взглядом Эвелин бережно вынула из кошелька хрустящую пятифунтовую банкноту и выложила ее на прилавок, словно карту звездного неба, – смотрите, мол, все. Ему стало куда легче, когда костюм велели снять – до воскресенья его надевать было нельзя.

В воскресенье после обеда его снова втиснули в костюм. Белые чулки доходили до колен, до края коротких штанишек, а продернутые резинки, поддерживавшие чулки, врезались в ноги. Кэсси смочила ему волосы и перестаралась, причесывая и прилизывая их. В костюме было неудобно, ноги жало, кожа на голове горела от щетки – в таком состоянии Фрэнка впервые привели в Свободную евангелическую спиритуалистскую церковь на Энсти-роуд.

Кэсси села рядом с Фрэнком и всю службу держала его за руку. Фрэнк понял, что его тетушки – не последние люди в церкви. Они приветствовали входящих и, казалось, всех тут знали. Обстановка в церкви была незамысловатая: стол, на нем ваза с лилиями, покрытый лаком деревянный крест; напротив – ряды стульев. Все места были заняты в основном пожилыми дамами в больших шляпах, украшенных искусственными фруктами, бусами, убийственной длины булавками и другими предметами. До конца службы все сидели в пальто.

Во время службы исполнялись песнопения, и Фрэнк тоже пробовал подпевать: «…высота недостижимая, глубина непостижимая». Читались молитвы, и тогда он, подражая Кэсси, закрывал глаза. И вот настал ответственный момент, когда встала Эвелин и произнесла короткую речь, в которой поздравила Фрэнка с первой службой. Некоторые дамы в больших шляпах вытянули шеи, чтобы хорошенько его рассмотреть. Одна дама, к шляпе которой, похоже, была пришпилена дохлая птица, кивнула ему и широко улыбнулась. Затем Эвелин представила прихожанам гостью вечера, миссис Конни Гумберт.

Миссис Гумберт оказалась необыкновенно тучной дамой. Она беспокойно теребила рукой воротник, казалось, ей не хватает воздуха. На шее у нее было большое родимое пятно с торчащими из него волосками. Начала она с того, что очень рада наконец-то, после всего, что случилось, снова вернуться в Ковентри, который именовала «градом обетованным». Фрэнку стало скучно, но он навострил уши, когда дамы о чем-то заспорили. Речь шла о некоем Гарри. Миссис Гумберт интересовало, кто он такой. Тут одна дама во втором ряду заплакала. Миссис Гумберт передала то, что услышала от Гарри: нечего плакать, он теперь в лучшем месте. Но от этого дама разрыдалась еще сильнее, и соседка из третьего ряда положила ей на плечо руку.

Миссис Гумберт больше не говорила о Гарри, зато сказала такое, от чего заплакала другая дама. К концу службы успели поплакать три или четыре прихожанки, но Фрэнк так и не понял, что же такое в услышанном ими так их расстроило.

Но вот служба закончилась. Эвелин подошла к Кэсси.

– Правда же, что за чудо миссис Гумберт! – с сияющим взором воскликнула Эвелин.

– Правда! – с готовностью подтвердила Кэсси.

Фрэнк заметил, что у матери в глазах мелькнула лукавинка. Значит, сказала одно, а думает другое.

Прихожанки поплакали – и все почему-то решили, что миссис Гумберт великолепна.

– Могу тебя порадовать, – прошептала Эвелин на ухо Кэсси. – Она согласилась прийти к нам на чай.

– Что, к нам домой? – ужаснулась Кэсси. – Вот черт!

Красиво поблескивающие глаза Эвелин вспыхнули.

Конни Гумберт принесла с собой в дом на Эйвон-стрит дух беспокойного возбуждения. На чаепитие в честь визита миссис Гумберт были приглашены еще две прихожанки. Они торжественно вошли друг за дружкой, явно чувствуя, что им оказано особое доверие. Эвелин и Ина заваривали чай и нарезали сэндвичи с таким трепетом и волнением, что, когда Кэсси предложила увести Фрэнка наверх, чтобы он не мешал, тетки с готовностью согласились. Правда, скоро Кэсси и Фрэнка позвали обратно.

– Я твердо придерживаюсь точки зрения: если вдруг происходит что-либо неподобающее для детских глаз, это надо немедленно прекращать, но поскольку я весьма горжусь своей духовной природой, мне нечего стыдиться, – заявила миссис Гумберт, с несоразмерным усилием проглатывая остатки сэндвича, нашпигованного паштетом из лосося.

– Совершенно верно, – согласилась Эвелин, убирая тарелки из-под сэндвичей и чайные приборы.

– Правильно, – подтвердила Ина, сворачивая белую скатерть и расстилая вместо нее вышитую, праздничную.

– Может быть, задернем занавески? Не хотелось бы, чтобы за нами подсматривали. Вы не возражаете, если мальчик тоже останется?

Одна из приглашенных прихожанок бросилась задергивать занавески. Кэсси не сразу поняла, что миссис Гумберт обращается непосредственно к ней.

– Да нет, – ответила Кэсси.

Фрэнк посмотрел на мать. Теперь ему по всем признакам было ясно, что ей трудно сосредоточиться.

– В этом нет ничего противоестественного, – заверила миссис Гумберт, раскинув по столу руки, усеянные старческими веснушками. – Ну что ж, приступим.

Взгляд ее больших глаз остановился на Кэсси, и та поняла, что нужно пододвинуть стулья для себя и Фрэнка. Ина накрыла настольную лампу шелковой косынкой, выключила верхний свет и тоже устроилась за столом. Фрэнк посмотрел на мать. Она приложила к губам палец.

Все взялись за руки, и миссис Гумберт без лишних церемоний приступила к делу. Она закрыла глаза и неудобно откинула голову набок, так что стали видны складки жира на затылке. Фрэнк не мог оторвать от нее взгляда.

Воцарилась полная тишина, все, затаив дыхание, ждали. Фрэнк почувствовал сзади чье-то дыхание. Затем раздался звук, как будто из самой тишины родился не то тихий стон, не то вздох. Звук издала миссис Гумберт. Ее голова медленно вращалась, склонилась на другой бок. Снова вздох. Закрытые веки миссис Гумберт подрагивали. Сквозь узкие щелки видны были белки глаз.

Миссис Гумберт «проснулась» и обвела всех присутствующих осуждающим взглядом:

– Кто-то мне мешает. Кто это?

Никто не признавался. Фрэнк украдкой бросил беспокойный взгляд на Кэсси.

– Давайте вспомним семь заповедей нашей веры и попробуем снова. Прошу вас, давайте постараемся.

Миссис Гумберт снова закинула голову. Из ее утробы опять изошел слабый стон, и Фрэнку стало не по себе – он вспомнил звуки, которые издавала тетя Юна, когда у нее начались схватки. Стон перешел в шипение, словно долго и медленно выпускали газ. Миссис Гумберт неспешно подняла голову и открыла глаза, она как будто искала что-то прямо у себя над ухом.

– Возлюбленные, о да, к ней, добро пожаловать, нет, нет, не вы, дорогая, мы же говорили об этом раньше, ведь так, вы же, нет, мы все понимаем, мы среди друзей, но вам нужно дождаться своей очереди, и тогда по праву, дождитесь очереди, там дорогой, нет, миленькая, нет, когда пробьет час, ах вот – как вас зовут, возлюбленный, Берт? Нет, Берта, да? Берта? Вы к нам явились? Участницы сеанса дрожали от предвкушения. Ина и Эвелин напряглись.