Сын менестреля - Джонс Диана Уинн. Страница 2

Все, конечно, слышали. Вестник был знаменитым шпионом, которого графы Юга очень хотели бы поймать и казнить за передачу запрещенной информации и разжигание недовольства. Вот только пока это никому из них не удалось.

За голову Вестника назначено уже две тысячи золотых, – объявил Кленнен. – Остается надеяться, что его захватят не в Уэйволде, иначе понадобится целый фургон, чтобы довезти Вознаграждение. – Это вызвало нерешительный смех. – А ураган, который был в прошлом месяце, унес крышу у барона Брэдбрука, не говоря уже о моем навесе.

К этому времени Линайна успела разобрать полоски бумаги с посланиями, которые просили передать жителям Дерента их друзья и родственники из других мест. Она начала вызывать адресатов:

– Здесь есть человек по имени Корен? У меня для него записка от его дяди из Пеннета.

К ней пробился краснолицый молодой человек, который почему-то смущенно признался, что умеет читать, и получил записку.

– А бабушка Бен здесь?

– Она больна, но я ей передам, – откликнулся кто-то.

Передача вестей продолжалась. Линайна вручала записки тем, кто умел читать, и зачитывала их тем, кто читать не умел. На площадь поспешно стекались люди, желавшие услышать новости. Вскоре собралась порядочная толпа. Все были в прекрасном настроении и пересказывали опоздавшим последние вести из Холанда.

Потом Кленнен объявил:

– А теперь я кладу свою шляпу вот здесь, на земле. Если вы хотите, чтобы мы вам еще и спели, сделайте нам одолжение – наполните ее серебром.

Алая шляпа, кружась, приземлилась на булыжник и стала ждать, пустая и нетерпеливая. Кленнен тоже ждал – и почти с таким же видом, И через секунду краснолицый Корен, благодарный за полученную записку, бросил в шляпу серебряную монетку. За ней последовала вторая, потом еще одна. Линайна, пристально наблюдавшая за шляпой, прошептала Брид, что, похоже, заработок будет хороший.

После этого представление началось по-настоящему. У Морила не осталось времени на посторонние мысли. Хотя он почти не пел, ему полагалось вести дискантовую партию, аккомпанируя сладкозвучной большой квиддере отца. Стараться приходилось изо всех сил. Пальцы у Морила начало покалывать, и он подался вперед и подул на них, не переставая играть. Кленнен, как и обещал собравшимся, исполнял для них старые любимые песни – баллады, серенады и смешные куплеты – и некоторые совершенно новые вещи. Многие из них были написаны им самим. Кленнен прекрасно писал песни. Некоторым Брид и Дагнер подпевали, некоторым – аккомпанировали на пангорне, барабане и третьей квиддере, а Линайна все время играла на ручном органе. Она играла хорошо – ведь ее учителем был Кленнен, – но немного механически, словно ее мысли были где-то далеко. А Морил старался изо всех сил, его левая рука скользила по длинному инкрустированному грифу, а правая ударяла по струнам так, что даже кончики пальцев покраснели.

Время от времени Кленнен замолкал и бросал на свою шляпу укоризненно-веселый взгляд. При этом из толпы обычно появлялась чья-нибудь рука, добавляя маленькую стыдливую монетку к уже собранным. Тогда Кленнен посылал всем широкую улыбку и продолжал дальше. Когда шляпа наполовину заполнилась, он сказал:

– А теперь мне кажется, что пришло время песням из нашего прошлого. Как вы, наверное, знаете, в истории Дейлмарка было множество прекрасных менестрелей, но я считаю, что никому из них не дано превзойти Адона и Осфамерона. Им не было равных. Но Осфамерон

мой предок. Я имею честь происходить от него по прямой линии, от отца к сыну. И говорили, что Осфамерон мог призвать камни с гор, пробудить мертвых ото сна и добыть золото из кошелей мужчин. – В этом месте Кленнен выгнул белесые брови в направлении шляпы, добившись виноватого грошика и взрыва смеха у всех слушателей. – Итак, дамы и господа, – заключил Кленнен, – теперь я спою четыре песни Осфамерона.

Морил вздохнул и бережно прислонил свою квиддеру к борту повозки. Для старых песен нужна была только большая квиддера, так что он мог передохнуть. И несмотря на это, ему не нравилось, что отец поет их. Морилу куда больше была по душе новая, полнокровная музыка. Старая требовала аппликатуры, при которой даже большая квиддера с ее мягкими тонами звучала пронзительно и надтреснуто, и Кленнен почему-то считал необходимым изменить свой низкий певческий голос так, чтобы он тоже стал пронзительным, высоким и странным. А что до слов… Морил прислушался к первой песне, Недоумевая, что хотел сказать Осфамерон:

Огромный дом Адона распахнулся. И по нему

Стремглав порхнули ласточки.

Душа летит по жизни. Осфамерона сердце знало,

Что человеческая жизнь не то, что птичья.

Но слушателям это нравилось. Морил слышал, как кто-то сказал:

– Как же я люблю, когда старые песни поют правильно!

А когда песни отзвучали, толпа захлопала и бросила новые монетки.

Потом Дагнер, еще более напряженный и осунувшийся, взял свою квиддеру. Кленнен сказал:

– А теперь я представляю вам моего старшего сына, Дастгандлена Хандагнера…

Это было полное имя Дагнера: Кленнен очень любил длинные имена.

Он споет вам несколько своих собственных песен.

Кленнен махнул рукой, приглашая Дагнера выйти на середину повозки. Дагнер, явно нервничая, поклонился толпе и запел. Морил никогда не мог понять, почему эта часть представления так терзает Дагнера. Он знал, что брат скорее умер бы, чем отказался от своего участия в представлении, – и в то же время он никогда не чувствовал себя счастливым, пока его сольное выступление не оставалось позади. Может быть, все дело было в том, что Дагнер исполнял песни собственного сочинения.

Это были странные, сумрачные песенки с необычными ритмами. А Дагнер делал их еще более необычными, потому что пел то громко, то тихо без всякой причины или, может, от волнения. И было в этих песнях что-то неотвязное. Мелодии застревали в голове, и люди часто ловили себя на том, что напевают их, хотя, казалось, уже давно забыли. Морил слушал, смотрел – и завидовал сочинительскому дару Дагнера. Он отдал бы свою… нет, ну, палец на ноге… чтобы что-то придумывать.

В голове твоей цвет,

Цвет, что ты сочинил,

Его нет,

Если глаз ты не открыл, —

пел Дагнер, и постепенно толпе начинало нравиться его пение. Внешность у Дагнера была неинтересная: худой и белобрысый, с большим Кадыком, – и всем казалось, что песни у него тоже будут неинтересные. Но когда он закончил выступление, ему захлопали и бросили еще монеты. Дагнер стал аж сиреневым от удовольствия и до конца представления чувствовал себя почти непринужденно.

Представление подходило к концу. Вся семья исполнила еще несколько песен вместе и закончила «Веселыми холандцами». На Юге они всегда заканчивали этой песней, и зрители ее подхватывали. А потом пришло время укладывать инструменты и отвечать людям, которые подходили к ним, чтобы поговорить.

Это была всегдашняя суматоха после выступления. Всегда находились несколько человек, которые хорошо знали Кленнена. Всегда Дагнера осаждала стайка смешливых девушек, упрашивая рассказать, как он сочиняет песни, что Дагнер никогда не мог объяснить, хоть неизменно и пытался. Всегда какие-то добрые души говорили Морилу, что он хороший музыкант для столь юного возраста, а вокруг Линайны и Брид собирались господа, норовившие нашептывать им глупые нежности. Кленнен неизменно подмечал этих господ зорким оком, особенно тех, которые подходили к Брид. Бедняжка Брид в своем костюме для выступлений казалась взрослее, чем на самом деле (а ей было всего тринадцать), и совершенно не знала, как быть с шепчущими господами.

– Ну, меня ведь учил мой отец, – объяснял Морил.

– Они просто приходят мне в голову, как… э-э… мысли, – объяснял Дагнер.

– Вы же Линайна, правда? – негромко спрашивал господин у передка повозки.

– Правда, отвечала мать.

– Я не расслышала, что вы сказали, – довольно испуганно говорила Брид другому господину.