Отныне и вовек - Джонс Джеймс. Страница 50

Старк, Тербер, Лива, Чоут и Поп Карелсен отпраздновали великое событие и обмыли три нашивки Старка за отдельным столиком в шумной, сизой от дыма пивной Цоя. В тот вечер там было четыре драки. Вождя Чоута пришлось доставлять домой испытанным способом. Лива сходил за большой двухколесной пулеметной тележкой, натужно пыхтя, они погрузили туда огромного обмякшего индейца и вчетвером отвезли в казарму.

Старк всю пирушку просидел молча, его глаза светились, как горящая нефть на дне двух глубоких скважин. Он один платил за все пиво, которое их компания умудрилась выдуть в тот вечер с семи до одиннадцати, причем сам он тоже выпил немало, хотя деньги ему пришлось одолжить у «акул» под двадцать процентов. Среди общего веселья он задумчиво наблюдал за происходящим, и на лице у него было его обычное странное выражение: то ли он сейчас засмеется, то ли заплачет, то ли злобно оскалится.

Пруит в тот вечер тоже заглянул к Цою, как и многие другие солдаты седьмой роты. Старк по заведенному обычаю каждому ставил по кружке пива: новоиспеченный сержант угощает всех. И в том, чтобы зайти за причитавшимся тебе пивом, не было ничего зазорного. Но когда в зал вошел Пруит, захмелевший Тербер встретил его ехидной улыбочкой.

– В чем дело, мальчик? – пьяно мотая головой, осведомился он. Волосы падали ему на глаза. – Обнищал? Бедный мальчик, совсем обнищал. Ни пива, ни денег… ни хрена! Бедный мальчик… Я тебе целый ящик куплю. Смотрю на тебя, и сердце кровью обливается. За подачкой пришел! А ведь мальчик гордый. Позор-то какой! Все равно что побираться. Эй, Цой! Принеси-ка моему другу ящик «Пабста». Запишешь на меня. – И он зычно расхохотался.

Старк задумчиво посмотрел на Тербера, потом перевел изучающий взгляд на Пруита, и в его глазах шевельнулось понимание. Когда Пруит допил пиво, Старк предложил ему еще. Но Пруит, отказавшись, ушел, и Старк задумчиво кивнул головой.

13

При новом начальнике столовой первый кухонный наряд достался Пруиту через два дня после постыдной капитуляции Прима, то есть за три дня до конца марта и, стало быть, за три дня до получки, ради которой он вкалывал как каторжный. Его очередь работать на кухне неумолимо приближалась, и он ожидал, что Цербер навесит ему наряд именно в день получки, тем более что Цербер уже проделывал с ним такие номера. И потому, получив на этот раз наряд на кухню, Пруит не только удивился, но и обрадовался. И конечно же, он не предвидел никаких осложнений.

Как все в роте, он следил за «кухонной войной» со стороны, его не слишком волновало, кто победит, но он наперед знал неизбежную развязку событий. Так следишь за сложными, бесстрастно рассчитанными ходами фигур в шахматном этюде гроссмейстера, и, хотя знаешь каждый ход заранее, красота логики поражает тебя, но никак не влияет на течение твоей жизни. И когда Старк победил, Пруит отнесся к этому равнодушно.

Но после того, как на вечеринке в честь великого события Старк, наплевав на ехидные выпады Цербера, предложил Пруиту вторую кружку пива, Пруиту стало приятно, что победил именно Старк. Старк слишком быстро выбился в ротное начальство, и Пруит из гордости отказался от второй кружки, хотя ему до смерти хотелось выпить еще; он почувствовал, что его тянет к Старку, он был ему благодарен. В тот вечер он почувствовал, что Старк сумеет его понять. А Пруиту было так нужно, чтобы кто-то его понял, понял по-мужски. Он страдал от отсутствия этого понимания не меньше, чем от отсутствия женщины, может быть, даже больше. Он увидел, что Старк стоящий парень, а ему давно хотелось иметь такого друга. И он почти с радостью ждал выхода в наряд, хотя терпеть не мог кухню. Он и правда ненавидел там работать – просто поразительно, какое отвращение может вызвать то, что пять минут назад стояло на столе и было вкусной едой, но в результате неуловимых химических реакций превратилось в помои. Он надеялся, что этот наряд пройдет для него удачно.

Но с самого начала все пошло кувырком. Плохо было уже то, что он попал в наряд вместе с Блумом и Трэдвеллом. Это значило, что ему придется либо вместе с Блумом встать на мытье посуды, либо взять себе котлы и сковородки – самая грязная и гнусная работа, – а посуду отдать Блуму и Риди Трэдвеллу. Ридел Трэдвелл никогда никуда не приходил первым, и нечего было надеяться, что он явится раньше Блума, получит право выбирать работу себе по вкусу, и тогда Пруит с Риди встанут на посуду, а на котлы и сковородки кинут Блума – того самого Блума, рядового первого класса, боксера, солдата, которого вот-вот произведут в капралы, этого храбреца, который вступился за рядового Пруита, когда того обозвали трусом, того самого Блума, вместе с которым Пруит не станет работать ни за что.

Анджело Маджио на этот день был назначен дневальным по столовой, и Пруит жалел, что Маджио не поменяли местами с Блумом, хотя понимал, что на кухне итальянцу было бы тяжелее.

Проснулся он рано; накануне, засыпая, он приказал себе встать раньше всех и прийти на кухню первым, чтобы самому выбрать работу на тот случай, если Риди все-таки опередит Блума, и сейчас, лежа в постели, смотрел, как небо на востоке медленно светлеет и ночь темной лужей стекает в чашу между гор. С трудом прогнав сон, тяжело навалившийся ему на грудь хищной кошкой, он встал, оделся в рабочую форму и пошел вниз сквозь прохладный сумрак раннего утра, когда спится крепче всего. На кухне было пусто, в этот предрассветный час здесь царили не люди, а сделанные их руками приземистые бездушные машины. Он сел и закурил, испытывая ощущение, знакомое ему еще с поры бродяжничества, когда он на заре выбирался из товарного вагона в чужом спящем городишке, где не горело ни огонька и от этого казалось, будто все живое вымерло. Но он был доволен, что пришел сюда раньше всех.

Жирный Уиллард, вновь получивший должность и оклад первого повара, когда Старка повысили в сержанты, был старшим в сегодняшней смене и первым выкатился на кухню. Тут-то все и началось. В комнате поваров коротко прозвенел будильник, и тотчас Уиллард, дряблый и толстый, с недовольной, опухшей со сна рожей, на ходу застегивая штаны, вышел зажечь форсунки плит и поставить кофе, что входило в обязанности первого повара.

– Вы только посмотрите, кто уже тут! – похабно осклабился он и с сонной враждебностью сощурил глаза. – До того охота отхватить работенку полегче, даже согласен два часа недоспать.

– Я не ты. Это тебе только бы дрыхнуть, потому так и говоришь.

Как и вся рота, Пруит недолюбливал Уилларда, но злобы к нему не питал.

– Значит, не хочешь взять что полегче? Так я и поверил, – похабно ухмыльнулся Уиллард. – Может, еще скажешь, что всегда встаешь в такую рань?

– Вот именно, Жирный, – Пруит язвительно бросил ему в лицо ненавистное прозвище, неожиданно разозленный шпильками толстяка, который сам терпеть не мог вставать рано и сейчас вымещал злобу на нем. – А что ты хочешь? Думаешь, я скажу, что всегда выбираю работу потяжелее, как ты?

– Я-то как раз очень доволен, что меня больше не ставят сюда в наряды, – ухмыляясь, подколол его Уиллард, в последний раз помешал закипающий кофе и снял его с огня.

– У тебя. Жирный, каждый день здесь наряд. Только ты дубина, до тебя не доходит.

– Мне хоть за это надбавку платят.

– И совершенно зря. Попробовал бы ты жрать то, чем кормишь других, быстро бы отощал. А то вон какой кабан.

– Ты у меня поговоришь! Смотри, как бы завтра снова сюда не загремел!

– Иди ты! – огрызнулся Пруит и, нарочно не спрашивая разрешения, налил себе чашку кофе и добавил туда тонкую струйку сгущенного молока из банки.

– Это для поваров кофе, – сказал Уиллард. – Мог подождать, пока тебя угостят.

– От тебя дождешься. Скорее сдохнешь. Жирный, а почему все толстяки такие жмоты? Боятся с голоду сдохнуть, что ли? Да-а, толстым не позавидуешь, – усмехнулся он и придвинулся к теплу плиты. Горячая темная жидкость, ласково обжигая нутро, гнала прочь сон и зябкий холодок раннего утра.