Голубое поместье - Джонс Дженни. Страница 34

— Чая, — слабым голосом возражает Джонни. — Выпей крепенького чайку, вот что тебе нужно, милая.

— Ты хочешь вернуть меня на землю?

— Чтобы согреть твое сердце.

— И твое.

…

Мужчина, стоящий на чердаке у окна, слышит только смех женщины, но не разбирает ее слов. Он видит, как она вкатывает кресло с террасы обратно в дом. Внизу закрывается дверь, и голос ее вновь раздается уже внутри дома.

Аккуратно и осторожно он закрывает окно. Этот человек не хочет, чтобы случайный сквозняк привлек ее наверх. На нем теннисные туфли, он бесшумно ступает по пыльным доскам пола.

На чердаке он не один; у ног мужчины суетится большой жук-олень, едва не попадая под мягкий каблук. На подоконнике, возле окна, которое он только что закрыл, черный ворон склоняет голову набок, следя за его движениями.

Он рискует, но нужно знать свои шансы. Со свадьбой ему повезло, эта толпа крутилась здесь целый день. Поставщики, официантки и официанты, гости… никто из них не заметил молодого человека, ускользнувшего наверх во время приема.

Он бродит из комнаты в комнату, опытным глазом замечает странно-навязчивую резьбу в комнате, оплетенные плющом каминные доски, полированные двери и подоконники, украшенные желудями и листьями падуба. На его взгляд, картина в стиле прерафаэлитов [35] — излишне романтическая и неопределенная. Но стиль прячет строгие очертания комнат, искажая их пропорции.

Его слух всегда был острым. Стоя у двери, он прислушивается к движениям внизу — к шагам Элизабет, негромкому шепоту кресла Дауни, пока они готовятся ко сну. Время еще раннее. Он слышит, как она помогает ему раздеться, слышит тяжелые шаги. Дауни немного может ходить, вспоминает он. Но его легкие разорваны на куски, ему не хватает дыхания на что-нибудь другое. Опасна даже ходьба. Мужчина улыбается, садится на корточки и проводит рукой по спине жука. Тот поворачивается к нему рогами, и он прикладывает палец корту.

— Ш-ш-ш! — говорит он жуку.

Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы — одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь.

Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением.

Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим.

Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью.

Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели.

Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость.

…

В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда.

Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях.

Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот.

Десятая доля дюйма разделяет их плоть.

Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами.

Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо.

Он все еще стоит.

Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы.

Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо.

Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь.

Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы.

И тогда оставляет дом.»

19

Прочитав сцену, Том решил, что, быть может, ему следует еще раз перечитать этот странный полуночный эпизод и дать имя герою. Он берет карандаш и расправляется с первым «он», там, где мужчина ждет на чердаке, курит и пьет шампанское.

Не думая, он вписывает «Питер Лайтоулер» — и останавливается. Конечно, конечно же, этот незваный гость должен быть Родериком, грешным изгоем, братом Элизабет.

Однако перед его мысленным взором предстали светло-карие глаза, прямые светлые волосы, красивые длинные пальцы и тонкие губы… алчный рот…

В разочаровании Том отодвигает от стола свое кресло и встает. Зачем это нужно Питеру Лайтоулеру? Почему он оказался здесь со своими спутниками-животными, зачем потребовались эти странные поступки?

А почему бы и нет?

Питер — незаконный сын Родерика, зачатый в пределах поместья, на острове среди озера. Тогда Элизабет боялась жука и вороны. Они присутствовали при зачатии Лайтоулера. Они сопутствовали ему в жизни.

Это было тоже насилие, более обычное, более приемлемое — в той мере, в какой подобные вещи вообще могут считаться приемлемыми, но Питер Лайтоулер был зачат в акте насилия. Что, если Родерик вернулся в Тейдон после войны и разыскал свое дитя?

Что, если он взял к себе своего сына, усыновил его и обучил не только академическим наукам? «Это мой дом, — мог сказать Родерик мальчику. — По закону дом принадлежит мне, и однажды он может стать твоим. Существует искусство, позволяющее достичь этой цели. Слушай внимательно». Он приступает к наставлениям, к изложению оккультных и необычайных вопросов…

Но откуда Родерик Банньер может знать подобные вещи? Самого Тома не интересовали модные разновидности теософского мистицизма, по его справедливому мнению, запятнавшие двадцатое столетие. Он читал Юнга, даже баловался с картами Таро [36] и книгой «И-Цзин» [37], стремился усмотреть в них известную пользу при исследовании малопопулярных областей мысли и чувств. Но в сердце своем он считал их пустяковыми фокусами, костылями для слабовольных и грязных умов.

С чем мог столкнуться Родерик Банньер в 20-е годы? Тогда существовало движение «Золотой рассвет». Том читал когда-то о нем. Старина Алистер Кроули [38] вполне мог попасться ему на дороге. Ну а от него Родерик, несомненно, мог набраться всяких странных вещей…