Голубое поместье - Джонс Дженни. Страница 46

Алисия не чувствовала ужаса.

27

Займись родословной и тем, что случилось. А потом Алисия додумалась обратить его внимание на Джона Дауни. Следует ли доверять ей? Следует ли по-прежнему доверять Алисии, проявившей такую безумную надменность?

Том сидел за столом в библиотеке, обдумывая разговор с Алисией и Саймоном. Напротив из холла доносились звуки, с которыми Саймон в кухне готовил ужин. Рут, как обычно, находилась в саду.

Том посмотрел сквозь окна на листья, трепетавшие под легким ветерком, и удивился тому, что так разволновался из-за Кейт. Самым нелепым образом он уделил столько внимания этому жуткому трио: что это нашло на него? Алисия и Саймон не усматривали в отсутствии Кейт ничего ненормального. Они даже не потрудились рассказать об этом Рут.

Из него сделали дурака. А жаль. Ему хотелось, чтобы Кейт поскорее вернулась, он чувствовал себя несправедливо заброшенным ею. Он сожалел, он ужасно сожалел о том, что приехал… но в самом ли деле? Он получил свою книгу, первые странноватые ее главы, повествовавшие вовсе не о том, что он хотел.

Но Том не собирался сдаваться, следовало воспользоваться этим летом, воспользоваться семьей и закончить свою книгу.

Джон Дауни, искалеченный на войне ветеран.

Как же он относился к интрижке своей жены с вездесущим Питером Лайтоулером? Дауни… такой ранимый, такой патетичный… но что еще ему оставалось? Отравленный горчичным газом калека, заточенный в кресло на колесиках. Оттуда он и идет — запах аммиака.

Удобно устроившись за столом, в кресле Ренни Макинтоша, ожидая, пока в нем не пробудится вдохновение, он ощутил внезапный холод. Карандаш вывалился из рук.

Аммиак сочился по длинному коридору, изгоняя дыхание из его тела.

С этой вонью ему не справиться, она убьет его.

И все же чистая бумага ждала, и карандаш лежал рядом — так мог бы положить его только художник, — указывая острием в начало листа.

Том снова взял карандаш — медленно и нерешительно. Нужно было еще кое-что. Задержав дыхание, словно ожидая прикосновения ножа хирурга, он подошел к пианино. Ноты песен Дюпарка лежали открытыми на клавиатуре.

Карандаш был в его руке, отточенный и готовый.

Том вернулся к столу и начал писать:

«Руки его устают даже после того, как он расчешет волосы. Чтобы завязать шнурки на ботинке, нужно несколько минут; при этом приходится несколько раз передохнуть. Ему сказали, что лучше не будет. В легких его просто не осталось достаточно здоровой ткани, которая могла бы позволить ему дышать и делать что-либо, кроме самых скупых движений.

Отчаянные были дни, когда Джон Дауни впервые начал понимать собственные возможности. Увечье простерло свое влияние на все области жизни. Самое простое — не бегать, не играть в крикет и не проехаться на коне. Все это пустяк в сравнении с истинным унижением: ему не открыть окно, когда слишком жарко, не надеть пиджак, когда холодно. Не встать, когда женщина входит в комнату.

Запрещено. Не по силам.

— Вы должны ограничиться жизнью наблюдателя, — увещевал его один из рассудительных докторов. — Действия теперь не для вас. Книги, музыка… культура поддержит вас. Карты, шахматы. Я могу не говорить вам. — Доктор откинулся назад в кресле, закинув руки за голову. Он был стар, лыс и не следил за одеждой. Разговор этот состоялся как раз после войны. Десять лет назад. Он провел в приюте уже десять лет. Глаза доктора лучились симпатией, в голосе слышалась доброта. — Вы из университетских?

— Провел год в Кембридже, прежде чем шарик взлетел на воздух, — хрустнул он остатком своего голоса.

Доктор кивнул.

— Тогда читайте. Но не проводите много времени в одиночестве. И не думайте слишком много, это не поможет.

В этом он был прав. Все трудности из-за мыслей. Джон Дауни старался наполнить свои дни, раскатывая в кресле по приюту, разговаривая с другими калеками, знакомясь с несчастными, которым некуда было идти.

Могло быть и хуже. Все-таки его не мучила боль, он не сделался полным уродом, как Джорджи Грейвс, потерявший половину лица при мортирном обстреле.

В основном все калеки считали, что Джон легко отделался, и он понимал, что собратья его правы. Так было легче примиряться с приютом, обитатели которого были изувечены телом или духом. Джон знал, как ему повезло; он видел, как соседи сражаются с искусственными конечностями, с жуткими дневными кошмарами, с изоляцией, вызванной глухотой, болью, безумием или уродством.

Ему повезло и в том, что Элизабет приехала проведать молодого Джимми Чиверса. А потом познакомилась с приятелем Джимми, и он сумел рассмешить ее в первый визит.

Иногда по ночам он просыпается в холодном поту, понимая, насколько все зависело от удачи. Она уже дважды посетила Джимми, а он и не знал об этом. По чистой случайности они играли в шахматы, когда Элизабет приехала. Еще — в третий раз — ему повезло в том, что ей не нужно было от него ничего, кроме дружбы. Так он мог даже подумать о браке с ней, зная, что она не потребует большего. Их соединила спокойная, благородная дружба — прекрасная, пока они не поженились и не перебрались в дом.

Очутившись здесь, Джон понимает, что в Элизабет Банньер кроется больше, чем он предполагал, Невозмутимая поверхность дневной жизни скрывает непостижимые для него глубины. В ней есть нечто особенно одинокое, никогда не оставляющая ее скорбь. Джон не обладает достаточным умением, чтобы извлечь из нее секреты прошлого, он не имеет ключа к загадке. И считает это собственным недостатком.

Дни его в Голубом поместье просторны. Развлечений немного, если не считать книг. Гости редки, общественные события тоже. Маргарет и Элизабет всегда жили в стороне от местного общества, и хотя Элизабет всегда готова представить его соседям, он знает, что она чувствует себя не слишком легко за пределами дома.

Впрочем, скучать не приходится. Он думает, все время думает, невзирая на добрый совет доктора.

Он не может понять свою жену и полагает, что знает причину. Кто он такой… сушеная скорлупа, унылый циничный обломок. Пустой человек. Он ни на что не надеется. Брак с Элизабет Банньер кажется ему случайным отклонением в череде потерь и боли, складывающихся в жизнь человека. Он никогда не думал, что брак продлится навечно, но это ничего не значит. Джон считает, что скоро умрет, что надсаженное сердце, наконец, сдастся в неравной борьбе за воздух. Можно надеяться, что брак их протянется достаточно, чтобы она проводила его, однако он не рассчитывает на это.

Здесь в поместье все становится понятнее. Джон понимает, что Элизабет нуждается в большем, чем он может дать. Ее жизненный центр не сгорел посреди французских трясин. Джон начинает думать, что если он не знает свою жену, то и она не знает себя.

Он внимательно наблюдает за ней этим летом и видит избыток энергии, необычайный прилив. Оттого ли, что ей удобно в поместье, что она считает себя дома? Походка Элизабет стала пружинистой, она словно готова сорваться с места в любое мгновение. Волосы ее пышут здоровьем, щеки румяны, глаза чисты и искрятся.

Он старается понять, какие же перемены произошли после их брака. Отчасти это связано с теннисом, решает он, вспоминая прилив адреналина после быстрых у томительных упражнений. И сперва ощущает неподдельную радость от того, что она нашла партнера, не уступающего ей в мастерстве.

Однако Лайтоулер ему не нравится. Уж в чем-чем, а в эгоизме Дауни можно обвинить в последнюю очередь. Но он достаточно восприимчив, чтобы заметить сильную ниточку самолюбования, вплетенную в характер молодого человека. Потом он понимает, что молодой Лайтоулер хочет добиться Элизабет. Его бы скорей удивило, если бы Питер оказался к ней безразличен. В нее должны влюбляться все знакомые, думает Дауни. Разве может быть иначе? Она мила как весна, нежна и благородна. Изящна как олени, которые иногда приходят из леса.