Затерянный остров и другие истории - Джонсон Полин. Страница 14

Я молча кивнула. Остров надвигался на нас. Серая Арка реяла прямо впереди, тайна подступала вплотную, охватывала, ласкала и манила к себе.

— И что же? — напомнила я.

— И Серая Арка, — продолжал он, — это история о матерях, о волшебстве, о воинах… и о любви.

Нечасто индеец обращается к слову «любовь», но, произнося его, он вкладывает в него все содержание, все оттенки, глубину, эмоциональность и страсть, заключающиеся в нескольких звуках этого слова. И конечно, мне предстояло услышать нечто исключительное.

Я молча кинула взгляд туда, где за стремнинами высилась Серая Арка, окрашенная угасающим солнцем в мягкие пастельные тона, для которых не подобрать краски, не придумать названия.

— Слыхала ли ты когда-нибудь о Яаде? — спросил он. И, к счастью, продолжал, не дожидаясь ответа. Он прекрасно знал, что я никогда не слыхала о Яаде; а значит, почему не начать с рассказа о ней? И вот… — Яада была прекраснейшей из дочерей племени хайда. Молодые храбрецы со всех островов, с материка, из земель с верховьев Скины приходили за ней, надеясь увести ее в свой далекий вигвам, но всегда возвращались ни с чем. Из всех девушек с островов Яада была самой желанной: красивая, смелая, скромная — дочь своей матери.

Но был великий муж, большой человек — шаман, искусный, могучий, влиятельный, только старый, до жалости старый, и очень, очень богатый. И он сказал: «Яада станет моей женой».

А еще был рыбак — красивый, верный в любви, но бедный — о, очень бедный! — и совсем юный. И он тоже сказал: «Яада станет моей женой».

А мать Яады сидела в уединении, раздумывала и мечтала, как все матери. Она говорила себе: «У великого шамана — власть, большое богатство, всесильное колдовство — как не отдать ее ему? У Улки — красота и сердце юноши, он силен и храбр — как не отдать ее ему?»

Одержали верх законы великого племени хайда. Его старейшины сказали: «Отдай девушку величайшему, отдай ее сильнейшему, знатнейшему. Пусть выберет ее чародей». Но только от такого решения материнское сердце таяло, словно воск летом на солнцепеке, — странно устроены материнские сердца! «Отдадим ее тому, кто достойней, к кому стремится ее сердце!»— решила мать-хайда.

Тогда заговорила Яада.

— Я — дочь своего племени, я буду судить о людях по их достоинствам. Тот, кто окажется достойнейшим, станет мне мужем; не богатством добудет он меня и не по красоте выбирают отца детям. Мне и моему племени нужно доказательство, что один превосходит другого. Лишь тогда выберу я того, кто станет отцом моих детей. Пусть устроят состязание; оно покажет мне, прекрасна или зла изнанка их сердец. Пусть каждый бросит по камню с неким умыслом, с тайным желанием в сердце. Тот, кто явит наибольшее благородство, сможет назвать меня своей женой.

— Увы, увы! — вскричала мать-хайда. — В испытании этом не будет пользы. Оно обнаружит лишь доблесть обоих.

— Но я молила Сагали Тайи именем моего отца, именем отцов его отцов помочь мне рассудить их, — сказала девушка. — Поэтому пусть бросают камни. Только так увижу я самое сокровенное в их сердцах.

Никогда еще не казался шаман таким старым, как теперь, таким дряхлым, высохшим и беспомощным — он был не пара для Яады.

Никогда еще не казался Улка таким молодым и красивым, как бог; таким дивно юным, таким храбрым. Девушка смотрела на него, и во взгляде ее была любовь. Она уже вложила руку в руку юноши, но тут дух предков удержал ее. Сказав свое слово, она должна остаться верна ему!

— Бросайте! — повелела она.

В своих старых, слабых пальцах сжал шаман округлый камень, напевая колдовские заклинанья, а глаза его жадно искали девушку, о ней были его жадные думы.

В своих сильных, юных пальцах Улка стиснул плоский камень; скромно опустил он глаза, лишь в мыслях поклоняясь милой.

Великий шаман первый метнул, словно снаряд, свой камень; тот молнией мелькнул в воздухе и ударил в огромную скалу с силой, пронзившей ее навылет. От этого удара и разверзлась Серая Арка, и осталась такою до сих пор.

— О чудесная сила и колдовство! — вскричало все племя. — Самые скалы повинуются ему!

Но взгляд Яады был полон смертной муки. Она знала: Улка никогда не смог бы овладеть таким волшебством. А Улка стоял рядом — прямой, высокий, стройный и прекрасный. Но едва лишь метнул он свой камень, как коварный голос старого шамана стал напевать самые черные заклинания. Чародей впился в юношу своим колдовским взглядом, полным затаенных чар, зловещим, наводящим порчу. Камень вырвался из рук Улки; мгновение он летел по прямой, но по мере того как голос старика нарастал, путь камня искривился. Колдовство отвело руку молодого храбреца. Внезапно камень замедлил полет над головой матери Яады, а потом обрушился с силой многих гор — и последний крепкий сон сковал ее.

— Убийца моей матери! — вскричала девушка, не в силах отвести от шамана взгляда, полного отчаяния. — О, теперь я вижу в черном колдовстве отражение черного сердца! Доброй властью прорезал ты Серую Арку, но злобу свою обратил на юного Улку! Я видела, как приник ты к нему своим губительным взглядом, слышала твои коварные заклинания и знаю теперь твое злобное сердце. Ты применил черное колдовство, думая меня покорить, а его сделать изгнанником. Не подумал ты о моем печальном сердце, о будущей сиротской жизни! — Потом, обратившись к соплеменникам, она спросила: — Кто из вас видел, как его злобные глаза впились в Улку, кто слышал его злые напевы?

— Я! И я! И я! — раздавались один за другим голоса. — Самый воздух вокруг него, которым мы дышим, отравлен! — вскричали они. — Юноша невинен, его сердце подобно солнцу, но сердце человека, применившего злые чары, черно и холодно, как час перед рассветом!

И тогда голос Яады зазвучал незнакомой, сладостной, печальной песней:

Моей ноге уж не ступить на этот остров

Под великой Серой Аркой.

Мою мать ныне успокоил этот остров

Под великой Серой Аркой.

Моей могилой скоро станет этот остров

Под великой Серой Аркой.

Мы были с нею одно, как этот остров,

Под великой Серой Аркой.

Дух матери моей покинул этот остров

Под великой Серой Аркой.

И я за ней оставлю этот остров

Под великой Серой Аркой.

Пропев эту прощальную песню, Яада медленно двинулась к краю утеса. Мгновение она стояла там с распростертыми руками, паря в воздухе, словно морская чайка, а потом вскричала:

— Улка, мой Улка! Твоя рука неповинна в свершенном зле. Мать мою погубили коварные заклинания твоего соперника. Я должна идти за ней; даже ты не в силах меня удержать. Останешься ты или пойдешь со мной? О мой Улка?

Прекрасный юноша бросился к ней; руки их сжали одна другую, на миг оба замерли у края скалы, сверкающие, как звезды; потом вместе скрылись в волнах.

Легенда была окончена. Давным-давно мы оставили позади остров с Серой Аркой; он таял в сумерках далеко за кормой. Раздумывая над этой удивительной повестью о дочерней верности, я стала искать в море и небе чего-то такого, что могло бы подать знак последнего завершения, вывода, который тилликум, как это свойственно его народу, несомненно, придерживал до времени.

Вот что-то блеснуло в темнеющих водах на расстоянии броска камня от парохода.

Вглядываясь пристальнее, я подалась вперед. Две серебристые рыбы, подобно бриллиантам, сверкающим в последних лучах заката, выпрыгивали одна за другой на поверхность и вновь погружались в воду. Я быстро взглянула на тилликума. Он наблюдал за мной — целый мир тревоги и непокоя в его печальных глазах.

— А эти две серебристые рыбы… — начала я.

Он улыбнулся: тревога исчезла с его лица.

— Я был прав, — сказал он. — Ты действительно одна из нас, потому что и вправду знаешь наши обычаи. Да, рыб видят только в этих водах; их всегда только две. Это Яада и ее спутник, которые вечно ищут дух женщины-хайда — ее матери.

ОСТРОВ МЕРТВОГО ТЕЛА

Мы застыли в долгом молчании, стоя на западной стороне моста и следя за тем, как садится солнце по ту сторону прекрасного водоема, носящего имя Угольная гавань. Это прозаичное, непривлекательное имя всегда отталкивало меня. И оттого много лет назад, когда я, впервые взяв в руки весло, уселась в легкое маленькое каноэ и от нечего делать принялась плавать вдоль берега, я назвала сей укромный уголок Утраченной Лагуной. То было простым капризом воображения: пока проплывали чудесные летние месяцы, в мой любимый час прогулок беспокойный прибой обнажал бухту, и место излюбленных поездок утрачивалось на многие дни. Отсюда и моя прихоть именовать бухту Утраченной Лагуной. Однако вождь, по индейскому обыкновению, тотчас же подхватил это имя, по крайней мере на то время, когда говорил со мной. И пока мы наблюдали за тем, как скользило солнце за гребни елей, он сетовал, что не взял с собой долбленку, которая осталась на берегу у дальнего края парка.