У рыбацкого костра - Коллектив авторов. Страница 31

- Это от вашего товарища, - сказал он. - Ему некогда, у него все время берет…

О дальнейшем не стоит распространяться. Я и сейчас не очень разбираюсь в технике, которую применил ленинградец, но работала она безотказно; казалось, его капканы, блесны и крючки сами бегали по всей реке в погоне за рыбой и безжалостно тащили ее на берег. Но окончательно добил он нас жерехами. Эти тяжелые, сильные серебряные рыбы через какие-то промежутки времени поднимали невероятный шум у противоположного берега, на песчаной косе против стоянки. Фонтанами взлетала вода, темные буруны и бугры ходили от ударов, и, похожая на дождь из двадцатикопеечных серебряных монет, летела на песок рыбья мелочь. Я прочитал великое множество наставлений и советов по ловле жереха, но, странное дело, ни один из них не действовал на практике. И не только у меня - при огромном обилии жереха в нашей реке можно по пальцам одной руки пересчитать за десять лет случаи, когда они попадались на спиннинг. Возможно, по неграмотности они даже не подозревали, что пишут о них в книгах… Вот почему мы так коварно усмехались, когда ленинградец, вернувшись на стоянку, посмотрел на разбушевавшихся разбойников и сказал спокойно:

- Пойти взять парочку, что ли?

Он остановился чуть ниже косы, по пояс в воде, и начал делать забросы'- пять, десять, двадцать, тридцать… Ничего! Наши жерехи оправдывали свою славу хитрецов и пройдох. Ленинградец переплыл назад и объяснил:

- Не те блесны… За трехгранкой приплыл…

Блесна эта - просто треугольный продолговатый кусок бронзы. Проще придумать уже ничего невозможно! И на третьем забросе двухкилограммовый жерех, как дурак, хватил ее и был вытащен…

На этом занавес можно опустить.

Уезжая, ленинградец подарил мне грушевидную блесну с крючками внутри - она лежит у меня на столе, в пасти пластмассовой рыбы, как маленький памятник технической сметке и настойчивости, памятник ленинградскому характеру. Что касается Семена Семеновича, то, мне кажется, он так и не вышел из состояния шока, потому что после этого долго ходил потускневший и понурый и, когда речь заходила о знаменательном состязании, повторял одну и ту же фразу:

- Я же говорил, у них турбины…

Теперь, отойдя от пережитого, он снова считает себя чемпионом, полагая, что его только подвела поэтическая впечатлительность натуры, которая побудила купить рыбу у колхозника для поддержания духа и пошатнувшегося случайно авторитета. Но, похоже, его все-таки беспокоит мысль: а что если ленинградское турбостроение наберет новые темпы?…

Июль 1956 г.

(№ 16, 1961)

Кияс Меджидов

Человек у воды

Атакши был мой сосед. Но до того памятного дня, о котором пойдет рассказ, я к нему не присматривался.

Дома он бывал редко, работа на метеорологической станции вынуждала его проводить большую часть дня в горах, где он измерял уровень воды в реке.

Изредка мы встречались на мельнице, где частенько ночевал Атакши, и когда я спрашивал его, как он живет, слышал в ответ привычную фразу:

- Спасибо! Довольно хорошо провожу дни своей жизни: здоров и сыт.

Он был молчалив. В селе считали его добрым, хотя я не раз видел, как хмурится его смуглое лицо и горят огнем острые, карие глаза.

Пожилой, худощавый, он ничем не выделялся среди наших горцев и ходил вдоль реки, как и все степенные лезгины: медленно и не глядя под ноги. Глаза его всегда были устремлены вперед, в легких чириках двигался он бесшумно и казался горным орлом, который видит среди скал любую маленькую точку: будь это заяц, лиса или куропатка.

Работа у него была не сложная, но выполнял он ее с большим усердием.

Над шумной рекой висел канат. По канату можно было передвигаться на подвесной люльке. Из этой люльки Атакши и производил свои измерения.

Кто-то в шутку прозвал его «речным человеком», и прозвал правильно. Как и все мы, он любил горы, голубое высокое небо, скалы и густые рощи ивняка, облепихи и грецкого ореха. Но, видимо, больше нас он любил бурную реку. Иногда я видел, как он, сидя в люльке над самой мощной, серединной струей, не торопился взять инструменты, подолгу любуясь тугими, седыми водоворотами. Что он думал - не знаю, хотя мне, например, все эти струи и буруны казались причудливым орнаментом на серебре, как у наших прославленных кубачинских ювелиров.

С шумом - уууу - хаха - шшшш! - разбивались о прибрежные скалы могучие струи реки. И однажды признался мне Атакши, что в этом шуме он слышит, как рождается единственное слово, которое произносит река: - Ухаш! А слово это у лезгин заветное: они произносят его, когда достигнута цель и когда можно вздохнуть с облегчением.

- Река радуется, - сказал мне Атакши. - Она пробует свои силы, валит в русло вековые скалы. Вот и говорит: - Ухаш!…

В тот памятный августовский день я вышел из дому с удочкой в знойный час и хотел вечерком половить выше мельницы форелей и усачей.

Тропа петляла над берегом, идти было жарко, и я все старался быть ближе к скалам, где нависала тень и веяло прохладой. Над рекой бесшумно летали стрижи и ласточки, изредка касаясь крыльями беспокойной и светлой воды.

Люлька висела над водой, раскачиваясь на канате: Атакши был на посту. Он смотрел, как резвые форели мелькают в струях пятнистыми боками. А над его головой, высоко в небе, парили альпийские галки: на черном их оперении огненными языками выделялись красные клювы и ноги.

Когда я приблизился к Атакши, он тревожно перевел взгляд с воды на далекие снежные горы, над которыми громоздились тяжелые черные тучи. Порывами стал пробегать вдоль реки прохладный ветер.

Я устроился чуть выше каната и стал ловить из-за камня серебристых, пятнистых форелей. А Атакши измерил воду, торопливо собрал приборы, подтянулся на люльке к берегу и зашагал ко мне.

Ветер усиливался. Он поднимал воронкой столбы пыли, срывал сухие травы на склонах и все это бросал в реку. Вода помутнела…

- Клевать не будет, - сказал Атакши, - надвигается гроза с большим дождем. Пойдем, у меня уже есть рыба в садке.

Я спрятал в сумку трех форелей, смотал удочку и отправился за Атакши.

Несколько выше его люльки в реке был порожек, у самого берега он казался небольшим водопадом.

Над этим водопадом Атакши еще с утра укрепил на шесте корзинку из проволоки. Когда рыбы подходили к тому месту, где вода, пенясь, сваливалась через порог, и прыгали, чтобы не разбиться о камни, то иногда заскакивали и в его корзину.

Атакши вынул пяток усачей и с десяток форелей, а остальных рыб, еще не уснувших, пустил в воду.

- Видишь, как получается, - сказал Атакши, - я слежу за рекой, а она меня кормит.

Он спрятал корзину в кустах, положил рыбу в мою сумку, и мы быстро пошли к мельнице: неподалеку в горах уже слышались раскаты грома.

Мельница стояла поодаль от берега, к ее жерновам подходил глубокий и узкий канал, который вручную соорудили еще наши деды.

У порога нас встретил приветливый, белоусый мельник.

- Я знал, что ты придешь, - сказал он Атакши. - Сын не уйдет от матери, когда она хмурится, - и показал на реку, по которой уже хлестал косой дождь.

Мельник провел ладонью по усам, и они вдруг стали черные, как агат.

- Ты тоже думаешь, что пойдет сель, Эрзуман? - спросил Атакши, прячась от дождя под навесом.

- Хоть по приборам, хоть на глазок, - подмигнул мне мельник, - догадаться не трудно: после такой засухи помчится сейчас поток, потом одна грязь поползет. Как там с Черной речкой?

- Открыл я приток, придется туда рыбу направлять.

- Девчат тоже захватим, - кивнул мельник в сторону трех девушек, которые остановили жернова и собирались жарить на очаге нашу рыбу.

Мы уселись на самодельной скамье перед дверью и молча смотрели на бушующую реку. Она менялась на глазах. Белая пена стала желтой. Река словно вздыбилась и бросилась на прибрежные кусты. Зубчатая ее поверхность дрожала от сильного ветра и дождя. Над нашими головами отрывисто, звонко, с треском ударил гром. Мы поспешили спрятаться в мрачном зале, куда еле проступал свет в этот хмурый час.