Жажда - Геласимов Андрей Валерьевич. Страница 10
«А ты почему не ешь? – сказал отец. – Опять задумался, что ли?»
Она стоит и смеется. А мать сидит под грибком. На воду смотрит.
Надо было бросить им мяч.
Хотя, бросай не бросай, веселее от этого никому не будет. Отец все равно продолжал в свой волейбол на пляже играть. А когда наступила осень, все стали ездить в лес. В субботу с утра он уже начинал ходить по квартире и что-то свистеть. Мать говорила – не свисти в доме, а он садился на кухне и еще громче свистел. «Любишь футбол, Костя?» И я говорил, что люблю. «Тогда собирайся. Поедем в лес».
А в лесу было лучше, чем дома. Можно было найти боярышник и плеваться косточками в эту с длинными волосами. Из кустов. Откуда никто не видит. Или закатать репейник ей в волосы. Но насчет репейника не хватило духу. Только представлял себе, как будет ножницами его выстригать. Представлял и плевался боярышником. Пока не вытащили из кустов.
«Хватит дурачиться. Будем играть в футбол».
А я не дурачился. Я старался попасть ей в голову.
«Будешь играть в нападении. А я стану в ворота, – сказал отец. – Играем до десяти».
Только в воротах он не стоял. Корчил всякие рожи и опять свистел. Но мама уже ничего ему не говорила. Сидела у дерева и смотрела на нас. Наверное, ей важно было, чтобы он не свистел дома. Не знаю. Тогда я этого не понимал. Просто бежал к чужим воротам и забивал. Но мы все равно пропускали больше. Потому что он специально давал этой забивать.
«Они же девушки. Чего ты расстроился? Мы же не станем против них серьезно играть».
Но мне было обидно. Потому что я старался. Мне было важно их победить. А он специально напропускал вначале, чтобы счет получился пять—девять. И когда у них остался один только гол, он вдруг начал ловить. И мне показалось, что сейчас может все получиться. Я стал бегать быстрей и забивать. В животе только что-то болело. Но оставался еще один гол. А эта, с длинными волосами, бегала вокруг меня и смеялась. А я не смеялся. Потому что мне надо было всего один гол забить. И я думал, что сейчас все получится. Хотя живот уже очень сильно болел. И вот тут он поймал мяч и бросил прямо ей в ноги. Я видел, что он специально ей бросил, но все равно побежал. Потому что мне показалось, что я успею. Но я запнулся и стукнулся головой. А когда посмотрел вверх, они уже обнимались. И она кричала: мы победили! А я встал и пошел в кусты. Потому что я не хотел, чтобы они видели, как я плачу. И еще у меня живот сильно болел.
Вечером приехал врач и сказал, что это аппендицит. Медленно давил мне на живот, а потом отпускал очень резко. Я, как мячик, подпрыгивал от боли за его рукой.
В «Скорой» мы сидели на каких-то носилках, и отец гладил меня по голове. Я сказал ему, что если умру, пусть он больше не берет с собой в лес эту, с длинными волосами. Он засмеялся и сказал, что я дурак. Аппендицит – совсем несложная операция.
Ревность – такая штука, что, в общем-то, ее не победишь. Никогда. Сколько бы ты ни старался. Бывают сильные люди, которые могут победить все что угодно – врагов, друзей, одиночество. Но с ревностью тут другой разговор. Надо просто взять и вырезать себе сердце. Потому что она живет там. А иначе каждое твое движение все равно будет направлено против тебя. Как будто в болоте тонешь. Чем больше стараешься выбраться, тем быстрее уходишь в трясину. Скоро только глаза одни на поверхности остаются. Горят. А в нос уже хлынула всякая дрянь. Если хочешь – вдохни. Так и так осталось не больше минуты. Прощай, белый свет. Все было так прекрасно.
Пока не появилась эта тварь.
«Вернусь домой – убью ее, на фиг», – сказал мне один сержант в госпитале, когда нас уже вывезли из Чечни.
«Ты офигел. За что? – сказал я. – Она ведь даже не знает, что у тебя ноги нет».
«Узнает. И я ее потом фиг удержу. Там, дома, знаешь, сколько пацанов с ногами бегает? Носятся, как козлы, по всему городу, и у каждого по две ноги, блин, торчит».
Я смотрел на него и молчал.
«Поймать бы того козла, который эту растяжку рядом с блокпостом натянул. Я бы ему рассказал, для чего нужны ноги. Как в школе учили… С выражением…»
Еще рядом со мной в палате висел омоновец. Его привезли после того, как мне сделали вторую операцию. Он висел в люльке из простыней, потому что его переехал задним колесом грузовик, и от таза у него ничего не осталось. Все кости лопнули и перемешались в кучу. Как детские игрушки, которые надоели, и ты их сваливаешь в угол.
В живот ему зашили резиновый шланг, а к этому шлангу прикрепили бутылку. Так он ходил в туалет. Вернее, он никуда не ходил, а только висел в своей люльке. Просто бутылку время от времени меняли. Выливали и потом приносили опять.
Два раза он умудрялся скопить таблеток. Но врачи есть врачи – они его откачали. Им было без разницы – как ему дальше жить. Правда, потом главврач дал ему слово, что у него все будет стоять, и он перестал прятать в наволочку свои таблетки. Ему было важно, чтобы стоял.
«Ну а ты-то как? – спрашивал он меня. – У тебя девчонка дома осталась?»
И я говорил, что нет.
«Хорошо. А то бы она от тебя ушла. Ты сам-то видел, что у тебя там под бинтами?»
«Нет. В перевязочной зеркала нет».
Я врал. В перевязочной зеркало было. Для сестер. В военном госпитале, где лежат одни пацаны, девчонкам надо за этим делом следить. «Лореаль. Париж. Ведь я этого достойна». Кто его знает, где встретишь свою судьбу. Хотя что с нас там было взять? Из троих с натяжкой один нормальный пацан получался.
Но я омоновцу про зеркало не говорил. Во-первых, я сам не решался к нему подходить, а во-вторых, он никогда бы и так не узнал правды. Сколько ему еще оставалось вот так висеть?
«Зато у тебя там внизу все в порядке, – говорил он. – Работает аппарат».
И я говорил, что да, все нормально.
«А я не знаю теперь, что жене, на фиг, сказать. Уйдет, наверное. Ты как думаешь, главврач мне наврал?»
«Не знаю, – говорил я. – Вообще-то он мужик нормальный».
Но самым страшным в госпитале были сны. Потому что первое время, после того как очнулся, я не помнил, что с нами произошло. Как отрезало. Забыл даже, как в бэтээр садились. Лежал в бинтах, стонал и ничего не помнил. Больно было, поэтому просто ждал медсестру. А у нее прохладные руки. Чувствовалось даже через бинты. Сначала не знал, как это у них называется, но потом услышал. Кто-то говорил – «промедол». И еще говорили: "Зачем ты ему набираешь так много? У тебя целых две палаты еще. Потом – ее прохладные руки, укол в предплечье – прямо сквозь корку, которая немного хрустит, – и темнота начинает качаться. Вальсирует и отступает все время назад. И ее голос. «Ты знаешь, как ему больно? Пусть немного поспит. – Голос раскачивается с темнотой, превращается в белую ленту и тает. – Знаешь, каким его сюда привезли?»
Поэтому я все время ждал, когда она придет. Принесет свой тающий голос. «Сейчас, сейчас, не торопись. Ну что ты? Потерпи немножко».
Потом я начал видеть сны и стал бояться ее приходов. Потому что я стал вспоминать. Я все увидел во сне.
– Блин, он живой! Он живой! – кричал Генка. – Тащи его оттуда! Он там сгорит!
– Снайперов вокруг фигова туча! – голос Сереги. – Я не смогу туда снова залезть.
– Ползи! Ты видишь, у меня нога перебита?! Ползи! Я не смогу его достать! Пашка! Ты слышишь меня? Пашка?! Вон там в окне снайпер. Долбани его, когда Серега к бэтээру опять побежит. А я вон тех зафигачу. Дай мне еще рожок! Где этот долбаный капитан?! Давай, Серега! Приготовился? Раз, два, три! Понеслася!
Беспорядочная стрельба из нескольких автоматов. Потом гулкий удар.
– Фиг вам, суки! – кричит Генка. – Долбани его, Пашка, гранатой еще раз!
Серега запрыгивает ко мне в бэтээр, прикрываясь от пламени руками. Пули как дождь. Щелкают по броне.
– Костя! Костя! – кричит он. – Ты живой? Ты меня слышишь?
Я открываю рот. У Сереги в лице ужас. Он прямо ладонями гасит на мне огонь. Я хочу закрыть глаза, но век уже нет. Они сгорели.
– Сейчас мы тебя вытащим! Капитан уже за нашими побежал. А прапорщика Демидова убили. И плейер его осколком совсем разнесло. Господи, как же это? Ты же совсем обгорел! А я думал – ты мертвый! Костя, прости меня! Костя! Я думал – ты мертвый!