Эфиопика - Гелиодор. Страница 31

Относительно же того, куда их отправить, я приходил только к такому решению: надо мне как-нибудь завладеть повязкой, подкинутой вместе с Хариклеей; на этой повязке, как утверждал понаслышке Харикл, была выткана повесть о ней. Казалось правдоподобным, что оттуда узнаю я о ее родине и родителях, о которых я уже стал догадываться. Быть может, судьба посылает именно туда молодую чету.

Так вот, придя утром к Хариклее, я застаю домочадцев в слезах, равно как и самого Харикла. Я подошел и спросил его: «Что за переполох?»

– Усилилась болезнь моей дочери, – сказал он, – прошлая ночь была для нее еще более тяжким испытанием, чем прежние.

– Выйди-ка, – сказал я, – и вы, все остальные, тоже выйдите. Принесите сюда только треножник, лавровую ветку, огня и ладана. Пусть никто не беспокоит меня, пока не позову.

Харикл подтвердил приказание – оно было исполнено. Когда меня оставили наедине с девушкой, я, словно на сцене, начал свое представление: воскурял фимиам, произносил шепотом какие-то заклятья, стал часто обвевать Хариклею лавровой веткой с головы до ног, вверх и вниз. При этом, будто меня клонило ко сну, я позевывал совсем на старушечий лад и, не торопясь, наконец кончил – все это было ни к чему и для меня и для девушки.

Хариклея частенько покачивала головой и презрительно улыбалась, показывая, что я ошибаюсь и не угадываю ее болезни. Подсев к ней поближе, я сказал:

– Успокойся, дочь моя; твой недуг неопасен и легко исцелим. Тебя сглазили, может быть, когда ты участвовала в шествии, но скорее всего тогда, когда ты вручала награду. Я подозреваю, кто всему виной. Это – Теаген, тот, что бежал в полном вооружении. От меня не укрылось: он часто всматривался в тебя, дерзко устремляя свой взор.

Хариклея на это:

– Глядел ли он на меня так или нет – мне все равно. Но чей он сын и откуда? Многие, как я заметила, с восторгом смотрели на него.

– Что он фессалиец, – ответил я, – ты уже раньше слыхала, когда глашатай провозгласил это, а род свой он возводит к Ахиллу, и, мне кажется, действительно это так, если судить по росту и красоте юноши; они обличают Ахиллову породу. Только он не надменен и не высокомерен, как тот, и величавость своего духа смягчает приятностью. Но, несмотря на это, пускай бы он испытал горшие муки, чем причинил, раз он своим дурным глазом повредил тебе.

– Отец мой, благодарю тебя за сострадание к моему недугу, – отвечала она, – но зачем ты напрасно проклинаешь того, кто, может быть, ни в чем не виноват? Меня не сглазили, я, по-видимому, больна какой-то иной болезнью.

– Ты скрываешь, – промолвил я, – дитя мое, и не решаешься сказать, чтобы мы могли помочь? Разве я не отец тебе по летам, а еще более по участию? Разве я не знакомый и не единомышленник твоего отца? Признайся, чем ты страдаешь? Во мне ты найдешь верного друга. Если хочешь, я даже поклянусь сохранить тайну. Говори смело и не увеличивай молчанием твоего горя. Всякую болезнь, сразу распознанную, легко излечить, а запущенную почти нельзя удалить. Ведь пища недугов – молчание, а откровенно рассказанное легче изжить.

В ответ на это Хариклея, немного помолчав и обнаружив своим видом тысячи душевных переживаний, сказала:

– Подари мне сегодняшний день, ты после узнаешь, в чем дело, если сам раньше не догадаешься, раз уж ты уверяешь, что ты гадатель.

Я поднялся и вышел оттуда, предоставив девушке справиться в глубине души с ее стыдливостью. Меня встретил Харикл и спросил:

– Ну, что скажешь?

– Все в порядке, – ответил я, – завтра она освободится от недуга, которым одержима, и займется кое-чем другим, что тебе будет на радость. Ничто не препятствует пригласить и какого-нибудь врача.

Сказав это, я поспешно удалился, чтобы Харикл не спросил у меня еще чего-либо. Немного отойдя от дома, я замечаю Теагена: он скитался вокруг храмовой ограды, разговаривая сам с собою, словно ему было достаточно хотя бы взглянуть на жилище Хариклеи.

Я свернул с дороги и старался пройти мимо, как бы не замечая его. А он:

– Здравствуй, – говорит, – Каласирид, выслушай меня. Тебя-то я и поджидал.

Я тотчас обернулся и сказал:

– А, вот и красавец Теаген, а я было и не заметил тебя.

– Какой уж там красавец, – воскликнул он, – Хариклее я не нравлюсь.

Я изобразил на лице негодование и сказал:

– Перестань оскорблять меня и мое искусство, благодаря которому она уже пленена, вынуждена любить тебя и желает видеть в тебе какое-то высшее существо.

– Что ты говоришь, отец мой: Хариклея любит меня? Что же ты не ведешь меня к ней?

И с этими словами Теаген уже собрался бежать. Схватив его за плащ [88]:

– Стой, – закричал я, – хоть ты и мастер бегать. Дело это такое, что его сразу не схватить и не так оно доступно, чтобы первый попавшийся мог взяться за него. Надо немного подумать, как его довести до конца, многое подготовить, чтобы успешно выполнить. Разве ты не знаешь, что ее отец – первый человек в Дельфах? Не думаешь ты о законах, что карают за такие дела смертью?

– Я, – возразил он, – и умереть согласен, лишь бы добиться Хариклеи. Впрочем, если угодно, обратимся к ее отцу с предложением брака. Мы ведь вполне достойны породниться с Хариклом.

– Ничего не добьемся, – отвечал я, – и не потому, чтобы можно было тебя в чем-нибудь упрекнуть. Нет, но Харикл давно уже прочит ее за сына своей сестры.

– Плохо придется ему, – воскликнул Теаген, – кто бы он ни был. Никто другой, пока я жив, не введет Хариклею в опочивальню. Еще действует эта рука и мой меч!

– Перестань, – сказал я, – ничего подобного не понадобится. Только повинуйся мне и слушайся моих советов. А теперь пойди к себе и смотри, чтоб тебя не видели со мной. Встречайся со мною наедине и в тиши.

Теаген ушел, понурив голову.

А Харикл, встретившись со мною на следующий день, лишь только увидел меня, подбежал и кинулся целовать меня.

– Вот это мудрость! Вот это дружба! – восклицал он без умолку. – Ты совершил великое дело. Пленена неприступная и побеждена непобедимая. Хариклея полюбила!

Услышав это, я принял гордый вид, поднял брови и важно зашагал.

– Было совершенно ясно, – говорил я, – что она не устоит перед первым же моим натиском, хоть и не обращался я ни к чему более возвышенному [89]. Но как, Харикл, вы узнали, что она влюблена?

– Мы послушались тебя, – ответил он, – и пригласили знаменитых врачей, как ты и советовал. Я повел их осмотреть ее, обещал в награду все мое имущество, если только они смогут хоть как-нибудь помочь. Войдя к ней, они тотчас спросили, что у нее болит. Она отворачивалась от них, совсем не отвечала на вопросы и все время громко твердила Гомеров стих:

Ученый Акесин [91] (ты, конечно, его знаешь) прижал рукой ее запястье, хоть она и противилась, он старался, видимо, распознать ее болезнь по артерии, указывающей, думается мне, биение сердца. Уделив обследованию немало времени и много раз оглядев ее с ног до головы, он сказал:

– Напрасно ты, Харикл, вызвал нас сюда. Врачебное искусство здесь не может помочь.

– О боги! – воскликнул я. – Что это ты говоришь? Итак, пропала моя дочь, нет уже никакой надежды.

– Не надо волноваться, – промолвил он, – слушай. Отведя меня в сторону от девушки и от остальных, Акесин сказал:

– Наша наука берется вылечивать телесные недуги, а не душевные – таковы ее предпосылки. Только в тех случаях, когда душа страждет вместе с больным телом, она и врачуется вместе с ним. У девушки действительно болезнь, но не телесная. Нет преизбытка ни одного из соков, не тяготит ее головная боль, не трясет лихорадка, не болит ни единая часть тела, не болит и все тело. Именно так, а не иначе обстоит с нею.