Кровь-камень - Геммел Дэвид. Страница 31

– Что ж, здесь его нет, сынок. Могу тебя в этом заверить. Но все-таки опиши его, а я присмотрю, чтобы это описание распространили.

– Рост около шести футов двух дюймов, на висках легкая седина. На нем был черный плащ, белая рубашка, черные брюки и башмаки. Лицо очень худое, глаза глубоко посажены и почти не улыбается. Лет ему тридцать пять, а может, и больше.

– А куда он был ранен? – негромко спросил Уилер. – В висок? Вот сюда? – добавил он, постукав себя по голове справа.

– Да, сэр. Вроде бы. Один человек видел его, когда он уезжал, и сказал, что у него из головы текла кровь.

– Но вы откуда знаете, если не видели его? – вмешался Клем.

– Я видел человека, отвечающего этому описанию. Что еще можете вы сказать мне про него?

– Он тихий человек, – ответил Нестор. – И не терпит никакого насилия.

– Да неужто? Ну, для человека, который не одобряет насилия, он немножечко часто прибегает к нему. Застрелил нашего Клятвоприимца. Прямо в церкви. Должен признать, что Крейн – убитый – был редким мерзавцем, но дело-то не в том. А перед тем он ввязался в перестрелку, когда Крейн и еще некоторые напали на странников. Убиты были несколько мужчин… и женщин. Думаю, от раны у вашего Пастыря помутилось в голове, сынок. Ты не поверишь, кем он назвался.

– Кем же? – спросил Нестор.

– Взыскующим Иерусалима!

У Нестора отвисла челюсть, и он покосился на Клема, но лицо того хранило равнодушие. Уилер откинулся на спинку стула.

– Вас это вроде бы не удивило, друг. Клем пожал плечами:

– С раной в голове чего не скажешь! Так, значит, вы его не поймали?

– Да нет. И сказать честно, я надеюсь, что так и дальше будет. Он же очень больной человек. И его как никак толкнули на это. Но одно я вам скажу: стрелять он умеет. Удивительный талант для проповедника, который не любит насилия.

– Такой уж он человек, полный сюрпризов, – сказал Клем.

Иаков Мун думал о другом, о куда более важном, чем смертельно раненный человек, который с трудом полз через двор к упавшему пистолету. Он взвешивал свои дальнейшие действия. Апостол Савл обходился с ним по-честному: вернул ему молодость, а потом обеспечивал немалое богатство и женщин хоть отбавляй. Но день Савла клонился к закату.

Конечно, Савл воображает, будто способен занять место Диакона. Однако Мун знал, что так не будет. Как он ни пыжился, с какой легкостью ни убирал людей ради власти, в Савле все равно была слабина. Никто, кроме него, Муна, ее словно бы не замечал. Ну да их ослеплял блеск Диакона, и они не видели недостатков его ближайшего помощника. «Посмотрим правде в глаза, – сказал себе Мун, – тень Савл отбрасывает самую жиденькую».

Раненый застонал. Он уже почти дополз до пистолета. Мун выждал, пока дрожащие пальцы не сомкнулись на рукоятке, а тогда послал ему две пули в спину. Вторая перебила позвоночник в крестце, и у раненого отнялись ноги. Сжимая пистолет, он пытался перекатиться набок, чтобы прицелиться в своего убийцу, но ничего не получалось: ноги стали непосильным бременем. Мун перешел вправо.

– Сюда, Ковач, – сказал он. – Попробуй, не получится ли так?

Умирающий Бык Ковач упрямо уперся в землю, и мощные руки наконец помогли ему повернуться настолько, что он увидел высокого головореза. Трясущимися пальцами Бык взвел курок пистолета. Мун вынул свой и прострелил ему голову. Пуля вошла в лоб над самой переносицей.

– А, черт, храбрости ему хватало! – сказал один из Иерусалимских Конников, сопровождавших Муна.

– Храбростью много не возьмешь, – сказал Мун. – Вы, ребята, возвращайтесь в Долину Паломника и доложите о нападении разбойников на ферму Ковача. Про меня скажите, что я их выслеживаю. Если я вам понадоблюсь, я буду в Доманго. И, Джед! – крикнул он им вслед, когда они пошли к лошадям.

– Что, сэр Иаков?

– У меня нет времени на лавочника. Займись им ты.

– Когда?

– Через два дня, – ответил Мун. – Вечером накануне принесения Клятвы.

Когда Конники уехали, Мун перешагнул через труп и неторопливо вошел в дом. Бревна стен были отлично обтесаны и пригнаны друг к другу, земляной пол плотно утрамбован и чисто выметен. Для уютности Бык Ковач покрыл его узорами. Картин на стенах не было, а вся мебель была самодельной. Мун подтянул стул и сел. На старой чугунной печурке стоял кувшин с баркеровкой, над которым курился душистый пар. Протянув руку, он налил себе кружку и снова задумался о Савле.

Апостол был прав. Земля – вот ключ к богатству. Но к чему ею делиться? Почти вся, какую они себе обеспечили, записана на Муна. «Когда Савл перекинется, я буду вдвое богаче».

Из темного угла выскользнула черно-белая кошечка и потерлась о ноги Муна. Потом вспрыгнула к нему на колени и замурлыкала. Мун начал поглаживать ее по голове, и она благодарно свернулась клубочком, мурлыча все громче.

Когда его убить – вот в чем заключался вопрос теперь.

Поглаживая кошечку, Мун почувствовал, как расслабляется, и ему припомнился стих из Ветхого Завета – что-то про то, что всему есть свое время: время сеять и время убирать посеянное, время жить и время умирать. Что так, то так.

Пока еще время Савла не пришло… Сперва Иерусалимец. Потом баба, Бет Мак-Адам. Мун допил баркеровку и встал, кошечка ударилась об пол всеми четырьмя лапами. Он широким шагом вышел во двор, кошечка побежала за ним, остановилась в дверях и замяукала.

Мун одним плавным движением обернулся и выстрелил. Потом перезарядил пистолет, вскочил на лошадь и поехал в Доманго.

7

Джозия Брум отложил Библию. Он никогда не был верующим, то есть в полном смысле слова, но он высоко ставил те стихи Нового Завета, которые говорят о любви и прощении. Его всегда поражало, что люди способны возненавидеть так быстро и так медлят с любовью. Но, рассудил он, первое ведь много легче.

Эльза ушла на весь вечер в кружок изучения Библии, собиравшийся по пятницам у фрей Бейли на окраине города сразу за домом собраний, и Брум смаковал непривычную тишину. Вечер пятницы был оазисом покоя в его прибранном доме. Поставив Библию на полку, он пошел в кухню и налил чайник. Кружечка баркеровки перед сном, обильно подслащенной медом, – единственное, чем он баловал себя по пятничным вечерам. Выйдет с ней на крыльцо и будет ее прихлебывать, любуясь звездами.

Завтра он даст Клятву за Бет Мак-Адам, и Эльза будет пилить его до ночи. Но сегодня он сполна насладится тишиной. Крышка чайника запрыгала. Сдернув полотенце с колышка, он набросил его на ручку и снял чайник с плиты. Налил в кружку кипятку, насыпал в нее баркеровского порошка и размешал вместе с тремя полными ложками меда. Размешивая, он услышал стук во входную дверь. Раздраженный внезапной помехой предвкушаемому удовольствию, Брум прошел с кружкой из кухни в парадную комнату и крикнул: «Входите!», потому что дверь никогда не запиралась.

В нее вошел Даниил Кейд, тяжело опираясь на палки, весь побагровев от усилий. Джозия Брум бросился к нему, взял Пророка под локоть и подвел к мягкому креслу. Кейд с благодарностью опустился в кресло, а палки положил на пол.

Откинув голову. Пророк несколько раз глубоко вздохнул. Брум поставил кружку с баркеровкой на стол справа от своего гостя.

– Испейте, сэр, – сказал он. – Она вас подкрепит. Потом поспешил на кухню, налил себе вторую кружку, добавил порошка с медом и вернулся в комнату. Кейд дышал уже спокойно, но выглядел усталым, изнуренным. Под глазами у него темнели круги, а багровая краснота щек сменилась нездоровой бледностью.

– Совсем я плох стал, сынок, – прохрипел он.

– Что привело вас в мой дом, сэр… Только не поймите меня неправильно: вы в нем всегда самый желанный гость.

Кейд улыбнулся, дрожащей рукой поднес баркеровку к губам и отхлебнул.