Немецкая идеология - Маркс Карл Генрих. Страница 26

А разве не «философия» Бруно «требует» – «в союзе с» гегелевской и в его все еще продолжающемся запретном общении с теологией – «растворения человека» в представлении одной из его «акциденций», – в представлении самосознания как «субстанции», – разве она этого не «требует», хотя и не «добивается»? Из всего этого места, впрочем, видно, с какой радостью «елейно-медоточивый» отец церкви все еще исповедует свою «миропотрясающую» веру в таинственную мощь святых теологов и философов. Разумеется, – в интересах «правого дела свободы и своего собственного дела» ^{69}.

На стр. 105 наш богобоязненный муж имеет наглость упрекать Фейербаха в том, что

и тем самым утверждать, между прочим, ту бессмыслицу, что он, святой Бруно, может делать людей посредством головы.

Далее мы читаем там же:

Здесь, как и во всех других местах, святой Бруно покрыл себя славой, поставив действительные отношения индивидов в зависимости от их философского истолкования. Он не имеет ни малейшего понятия о том, в какой связи с существующим миром находятся представления гегелевского «абсолютного духа» и фейербаховского «рода».

На стр. 104 святой отец находит страшно скандальной ту ересь, посредством которой Фейербах превращает божественное триединство разума, любви и воли в нечто, «существующее в индивидах и господствующее над ними», – точно в наше время любые задатки, любое влечение, любая потребность не утверждают себя как сила, «существующая в индивиде и господствующая над ним», в тех случаях, когда обстоятельства препятствуют ее удовлетворению. Если святой отец Бруно почувствует, например, голод, не имея средств утолить его, то даже его желудок станет силой, «существующей в нем и господствующей над ним». Ошибка Фейербаха состоит не в том, что он установил этот факт, а в том, что он на идеалистический лад наделил его самостоятельностью, вместо того чтобы рассматривать его как продукт определенной, преходящей ступени исторического развития.

Святой Бруно все еще всерьез верит, будто у религии есть собственная «сущность». А что касается «моста», «по которому» добираются до «источника религии», то этот предназначенный для ослов мост [87] непременно должен быть акведуком. Святой Бруно в то же самое время устраивается в качестве забавно модернизированного Харона, который благодаря построенному мосту был уволен на покой; в качестве tollkeeper [88], он требует полагающиеся ему halfpenny [89] с каждого человека, проходящего по мосту, который ведет в призрачное царство религии.

На стр. 120 святой замечает:

«Человек», боящийся «призрака» «истины», есть не кто иной, как сам достопочтенный Бруно. Уже десятью страницами раньше, на стр. 110, он перед лицом «призрака» истины испустил следующий миропотрясающий крик ужаса:

Итак, истина, – этот призрак, – здесь не только превращена в лицо, которое себя развертывает и восходит к единству, но еще сверх того этот фокус произведен вне ее, наподобие ленточных глистов, внутри некоторой третьей личности. О прежней любовной связи святого мужа с истиной, когда он был еще молод и в нем бурлили еще вожделения плоти, – смотри «Святое семейство», стр. 115 и сл. ^{71}

Каким очищенным от всякой плотской похоти и мирских вожделений предстает ныне святой муж, показывает его запальчивая полемика против фейербаховской чувственности. Бруно вовсе не выступает против того в высшей степени ограниченного способа, каким Фейербах признает чувственность. Неудавшаяся попытка Фейербаха, – уже в качестве попытки выпрыгнуть из идеологии – является в его глазах грехом. Конечно! Чувственность – похоть очей, похоть плоти и высокомерие – ужас и мерзость ^{72} пред лицом господа! Разве вы не знаете, что помышления плотские – это смерть, а помышления духовные – это жизнь и мир; ибо плотские помышления – это вражда к Критике, и все плотское – от мира сего; и разве вы не знаете, что написано: Дела плоти известны, они суть – прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, нечестивые шайки, ненависть, убийства, пьянство, обжорство и тому подобное. Предсказываю вам, как и прежде предсказывал, что те, которые вершат подобные дела, царства Критики не унаследуют; но горе им, потому что идут они путем каиновым, в своей жажде наслаждений предаются заблуждению Валаама и, поднимая мятежи, погибают, как Корей. Эти нечестивцы утучняют себя, без страха пожирая дары ваши. Это – безводные облака, носимые ветром, оголенные, бесплодные деревья, дважды умершие и вырванные с корнем, это – свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими, звезды блуждающие, осужденные на веки вечные на мрак тьмы ^{73}. Ибо мы читали, что в последние дни наступят времена страшные, появятся люди, много мнящие о себе, хулители, невоздержанные, любящие сластолюбие больше, чем Критику, главари шаек – словом, рабы плоти. Таких ненавидит святой Бруно, помышляющий о духовном и гнушающийся даже одеждой, которая осквернена плотью ^{74}, и посему он предает Фейербаха, которого считает главарем шайки, проклятию, оставляя его за воротами, где псы и чародеи, любодеи и убийцы ^{75}. «Чувственность» – тьфу, гадость! Она не только повергает святого отца церкви в жесточайшие судороги, но и доводит его даже до того, что он принимается петь и на стр. 121 поет «песнь конца и конец песни». Чувственность – да знаешь ли ты, несчастный, что такое чувственность? Чувственность, это – «дубинка» (стр. 130) ^{76}. Охваченный судорогами святой Бруно борется в одном месте даже с одним из своих собственных тезисов, как блаженной памяти Иаков боролся с богом, с той лишь разницей, что бог вывихнул Иакову бедро, а наш святой эпилептик сокрушает все члены своего тезиса, рвет все его связки – и тем разъясняет тождество субъекта и объекта на нескольких разительных примерах: