Лекции по истории русской философии (XI - XX вв.) - Замалеев Александр Фазлаевич. Страница 21

В зависимости от направленности политики Козельский разделял ее на «политику, касающуюся до каждого человека особо» и «политику, касающуюся до начальствующих особ». В своей первой ипостаси политика представляла собой «такое искусство в человеке, когда он во всей своей жизни поступает безобидно, добродетельно, следовательно и любезно в рассуждении других людей». Чтобы добиться успеха в этом, необходимо хорошо знать человеческие качества. Они отчасти зависят от врожденного темперамента, но в большей степени формируются окружающей средой и воспитанием. Разумный человек почитает доброе и отвращается от худого. Однако не все люди имеют верные представления о добре и зле. Отсюда их заблуждения и ошибки, и долг философов — помочь им в правильном «искании благополучия».

Что касается второго рода политики, то это уже сфера компетенции власти. «Начальствующим особам» вменялось в обязанность «управлять своими подчиненными так, чтобы они их любили и почитали». Для этого должно всемерно заботиться о цветущем состоянии государства и его «наружной безопасности». Если благополучие государства держится на «двух подпорках» — добронравии и трудолюбии граждан, то для соблюдения внешней безопасности в первую очередь необходимо «как можно меньше» зависеть от других государств, далее — «иметь доброе и справедливое… обхождение с другими народами» и, наконец, содержать «себя в вооруженном состоянии». Такое сочетание добродетели и силы, полагал Козельский, позволяет одним народам находить путь к доброй взаимности и полезному общению, а других удерживает от чрезмерных притязаний и опрометчивых действий.

Вместе с тем истинная политика не может строиться в расчете только на ближайшую перспективу и по «расположению других народов». Она должна руководствоваться идеей долговечности государства и предполагать достижение общей пользы. Это подводило Козельского к вопросу о формах правления. Его симпатии явно были на стороне республиканской системы. Он возражал Монтескье, который полагал, что республика приемлема лишь для малых государств, тогда как уделом обширных всегда остается монархия. Подобная классификация вполне устраивала Екатерину II, находившую самодержавие наиболее соответствующим громадным пространствам России. Козельского же монархия отвращала прежде всего с точки зрения человеческой пользы.«…В самовластных правлениях, — писал он, — трудно или и не можно быть добродетельным людям…». Таково же было мнение и самого Монтескье, и Козельский, отмечая противоречивость позиции французского мыслителя, ставил под сомнение вообще правомерность географической детерминации политической власти. Зато он охотно принимал его тезис о том, что только «в республиканском правлении общая польза есть основание всех человеческих добродетелей и законодательств». Для Козельского это означало превосходство республики над монархией, ибо «никакого народа нельзя сделать иначе добродетельным, как чрез соединение особенной пользы для каждого человека с общею пользою всех». Однако он допускал и возможность «совершенной» монархии, при которой государь правит на основе «справедливых законов» и при помощи специально подобранных — с учетом «качества разума, качества духа и качества сердца» — советников [5]. Эта «совершенная монархия» напоминала политические идеалы Симеона Полоцкого и Татищева. Козельский не до конца определился в своем выборе между республикой и монархией, но важно то, что он плюролизировал представление о путях развития российской государственности, развеял иллюзию нерасторжимости ее с монархическим правлением.

После Козельского уже мало кто пытался сообразовывать благоденствие России с общефилософскими рецептами. В политической мысли все более усиливалась критическая струя, вовлекавшая в свой поток не только отечественные, но и западноевропейские реалии. В Лондоне и Париже русские путешественники пристально вглядывались в чужеземные обычаи и традиции, стремясь постичь тайны цивилизованного существования. Вблизи многое утрачивало ореол процветания, отчетливо проступали контрасты и различия. Запад разнообразился в своих политических оттенках, умеряя восторги и упования российских европеистов.

Примечательный пример в этом отношении дает Д.И. Фонвизин (1744–1792), подолгу проживавший в 80-х годах в Париже. В одном из своих заграничных писем, адресуясь к графу П.И. Панину, он не без иронии заявлял: «…если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию». Знакомство с этим европейским государством позволило Фонвизину выработать более трезвое и реалистическое понимание либерализма, очистить его от элементов утопизма и экзотики.

От проницательного взора писателя-сатирика не укрылось то, что во Франции «вольность по праву» совсем не одно и то же, что «действительная вольность». «Первое право каждого француза, — писал он, — есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство; ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет воспользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом: вольность его есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов». Столь печальное «состояние французской нации», по мнению Фонвизина, сложилось вследствие «злоупотреблений духовной власти», занятой больше собственным обогащением, нежели нравственным воспитанием общества. Падение церковного авторитета обусловило возникновение «систем нынешних философов», провозгласивших независимость добродетели от религии. В результате «первым божеством здешней земли» сделались деньги, а нормой отношений — борьба: «Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва». Государство целиком оказалось «на откупу», пало под давлением торгового капитала. Король уже не столько управлял сам, сколько управлялся «чужими головами». Ни во что превратились даже его привилегии. Из уважения к особе государя во Франции было узаконено не собирать пошлины в местах его присутствия. Однако из-за этого он не мог бывать в Париже, ибо город по контракту был отдан на разграбление «государственным ворам», т. е. откупщикам. Тем самым он вынужденно оставался в Версале, «куда французского короля посылают откупщики на вечную ссылку». Фонвизину почти осязаемо удалось передать политическую атмосферу предреволюционной Франции, задолго до трагедии якобинства выделить в ней очаги будущих грозовых разрядов.

Глубокое знание западноевропейской действительности облегчило ему постижение «домашнего быта». Признавая равенство благом, когда оно происходит не от «развращения нравов», как во Франции, а основывается на «духе правления», как в Англии, Фонвизин в своем трактате «Рассуждение о непременных государственных законах» (1780–1783) дал единственный в своем роде анализ российской политической системы. Он исходил из того, что всякая форма публичной власти должна быть устроена «сообразно с физическим положением государства и моральный свойством нации». Однако не такова Россия. Государство, не имеющее себе равных по обширности пространства; государство, славное своим многочисленным и храбрым воинством; государство, «дающее чужим землям царей», — это государство не имеет до сих пор ни разумного устроения, ни справедливого законодательства. В нем «люди составляют собственность людей» и «знатность… затмевается фавером». Оно не обрело даже своей окончательной формы: это «государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное ею управление…; не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства».