Разум цветов - Метерлинк Морис. Страница 42

АРОМАТЫ

После продолжительной беседы о разуме цветов естественно сказать несколько слов о душе их, иначе говоря, об их аромате. К сожалению, и в этом случае, как и тогда, когда мы касаемся души человеческой, — аромата иной сферы, в которой обитает человеческий разум, — мы тотчас затрагиваем непознаваемое. Мы почти ничего не знаем о той праздничной полосе воздуха, невидимо-великолепной, которую чашечки распространяют вокруг себя. Весьма сомнительно, что аромат служит главным образом приманкой для насекомых. Прежде всего, многие цветы из числа наиболее благоухающих не допускают оплодотворения через скрещивание, так что посещение бабочки или пчелы для них безразлично, даже неприятно. Затем, самое привлекательное для насекомых — цветочная пыль и нектар — обыкновенно почти совсем лишены аромата. К тому же мы видим, как насекомые пренебрегают цветами с самым сладким ароматом, вроде розы и гвоздики, и роями осаждают цветы клена и лещины, почти лишенные аромата.

Сознаемся же, что нам еще неизвестно, зачем нужен цветку его аромат, точно так же, как неизвестно, каким образом мы воспринимаем запахи. Обоняние, в самом деле, наименее объясненное из наших чувств. Несомненно, что зрение, слух, осязание и вкус необходимы нашей животной жизни. Только долгая культура научает нас пользоваться бескорыстно формами, цветами и звуками. Да и обоняние наше оказывает важные служебные обязанности. Оно стоит на страже воздуха, которым мы дышим, оно исполняет обязанность гигиениста и химика, который заботливо проверяет качество нашей пищи, ибо всякий неприятный запах открывает присутствие подозрительных и опасных зародышей. Наряду с этой практической миссией обоняние исполняет другую, которая кажется совершенно бесцельной. Ароматы совершенно бесполезны для нашей физической жизни. Будучи слишком сильными и настойчивыми, они могли бы даже оказаться вредными. И все же мы обладаем способностью наслаждаться ими и воспринимать их с таким несомненным восторгом, как будто бы дело касалось открытия плода или вкусного напитка. Эта бесцельность аромата заслуживает нашего внимания. В ней, по всей вероятности, скрывается какая-нибудь прекрасная тайна. Вот единственный случай, когда природа предоставляет нам даровое удовольствие, удовлетворение, которое не украшает собою западню необходимости. Обоняние — единственная роскошь в области чувств, которою снабдила нас природа К тому же оно кажется почти чуждым нашему телу и не связано тесно с нашим организмом. Развивается ли этот орган или атрофируется, замирает ли эта способность или только просыпается? Все заставляет думать, что это чувство развивается вместе с нашей культурой. В древности нравились ароматы самые грубые, самые тяжелые, самые, так сказать, солидные, как, например, мускус, росный ладан, мирра и т. д. Об аромате же цветов очень редко упоминается в греческих и латинских поэмах и в еврейской литературе. А в наше время — разве увидишь крестьянина, который в часы самого долгого отдыха подумал бы поднести к носу фиалку или розу? И разве не таково первое движение горожанина, когда он находит цветок? Существуют, значит, данные утверждать, что обоняние родилось в нас позже других чувств, что оно, быть может, единственное, которое не находится "на пути регресса", как тяжело выражаются биологи. Вот что заставляет нас привязаться к нему, вопрошать и культивировать его. Кто может предвидеть, какие неожиданности готовило бы нам обоняние, если бы оно по совершенству сравнялось, например, со зрением, как это бывает у собаки, которая столько же видит носом, сколько глазами?

Тут целый неисследованный мир. Это таинственное чувство, которое на первый взгляд казалось почти чуждым нашему организму, при более близком рассмотрении оказывается чувством, наиболее глубоко проникающим нас. Разве мы прежде всего не воздушные существа? Разве воздух не есть стихия, наиболее абсолютно и неотложно необходимая для нас, а обоняние не есть ли то именно единственное чувство, которое ощущает некоторые части воздуха? Ароматы — драгоценности этого воздуха, который дает нам жизнь, — украшают его не без причины. Не было бы удивительно, если бы эта непонятная роскошь отвечала чему-нибудь глубокому и существенному, чему-то, как мы уже сказали, скорее еще не наступившему, нежели уже минувшему. Весьма возможно, что это чувство, единственное, которое обращено к будущему, уже воспринимает наиболее яркие проявления счастливых и желанных форм и состояний материи, которые готовят нам немало сюрпризов.

А покуда оно принадлежит к ощущениям наиболее резким, наименее тонким. Оно еле-еле догадывается, и то при помощи воображения, о тех глубоких и гармоничных испарениях, которые, очевидно, окружают великие явления атмосферы и света. Если мы уже находимся на пути к тому, чтобы постигнуть ароматы дождя или сумерек, почему бы нам не дойти до различения и определения запаха снега, льда, утренней росы, первых лучей зари, мерцания звезд? Все в пространстве должно обладать своим ароматом, даже луч луны, шепот воды, плывущее облако, улыбка небесной лазури.

Случай, или, вернее, свободный выбор, направил меня в последнее время в места, где рождаются и обрабатываются почти все духи Европы. В самом деле, всем известно, что на полосе светлой земли между Канном и Ниццей — последние холмы и последние долины живых, непритворных цветов поддерживают героическую борьбу против грубых химических духов Германии, которые так же относятся к естественным духам, как леса и долины, нарисованные на декорациях, к подлинным лесам и долинам природы.

Работа крестьянина здесь распределена по особого рода календарю, специально-цветочному, в котором в мае и июле царят две очаровательные королевы: роза и жасмин. Вокруг этих двух повелительниц — одной цвета зари, другой, покрытой белыми звездами, — толпятся с января по декабрь бесчисленные быстрорастущие фиалки, суетливые жонкили, наивные нарциссы с восхищенным взглядом, огромные мимозы, резеда, гвоздика, отягченная драгоценной пряностью, величественная герань, тиранически-девственный флердоранж, лаванда, испанский дрок, слишком могущественная тубероза и кассия, род акации, покрытой цветом, похожим на оранжевую гусеницу.

Вначале как-то странно видеть толстого придурковатого мужика, которого жестокая нужда отстраняет во всем другом от жизненной улыбки, придающего серьезное значение цветку, осторожно обращающегося с этим хрупким украшением земли, исполняющего дело пчелы или принцессы, согнутого под бременем фиалок или жонкилей. Но наиболее поразительное впечатление получается в известные вечера или утра, во время сезона роз или жасмина. Кажется, будто земная атмосфера внезапно изменилась и уступила место атмосфере какой-то бесконечно счастливой планеты, где аромат не является, как у нас, чем-то преходящим, неопределенным и случайным, но сделался постоянной, обширной, неизменной, благородной нормой бытия.

Не раз изображали, — по крайней мере, я так думаю, говоря о Грасе и его окрестностях, — картину этой почти феерической промышленности, которою занимается целый трудолюбивый город, расположенный на скате горы, подобно пригретому солнцем улью. Описывались эти великолепные тележки роз, которые высыпаются у порога дымящихся фабрик, огромные залы, где сортировщицы буквально плавают в волнах лепестков; грузы менее громоздкие, но более дорогие — фиалок, тубероз, кассии и жасмина — в широких корзинах, которые крестьяне живописно носят на голове.

Изображались различные приемы, посредством которых добываются у цветов, соответственно характеру каждого, очаровательные тайны их сердца, дабы заключить их в кристальные флаконы. Известно, что одни из них, розы например, полны уступчивости и кротости и отдают свой аромат с полной простотой. Их заключают кучей в огромные котлы, по величине похожие на котлы наших локомотивов, через которые проходит водяной пар. Понемногу их масло, более драгоценное, чем расплавленный жемчуг, просачивается капля за каплей в стеклянную трубку, узкую, как гусиное перо, в конце реторты, похожей на некое чудовище, которое рожало бы в муках янтарные слезы.