Идеальная мишень - Абдуллаев Чингиз Акифович. Страница 49

Я знал, что подобные оперативки готовили на многих разведчиков. Дело в том, что в разведывательных учреждениях всех стран мира существуют свои внутренние контрразведки. В КГБ эта структура называлась управлением внешней контрразведки Первого Главного управления КГБ СССР. В свое время его возглавлял молодой генерал Калугин. Я знал его лично. Тогда он мне казался умным и честным человеком, но в девяностые годы он фактически отрекся от всей своей прежней жизни, перекрасился в «демократа» и даже стал делиться своими секретами с американцами. Кажется, он переехал жить в Америку, а в ЦРУ вряд ли забыли, какую именно должность он занимал. Хотя с какой стати я ругаю этого человека, если сам стал мерзавцем, готовым на все ради денег.

Управления или отделы внешней контрразведки – это самые секретные структуры разведок, своего рода внутренняя полиция для надзора за разведчиками. Именно они готовят особые папки на каждого разведчика, выполняющего ту или иную миссию за рубежом. Все контакты разведчика, все его связи заносятся в особую папку – своего рода внутренний документ о связях разведчика. Его готовят в ПГУ три управления – само управление внешней разведки, управление оперативного планирования и анализа, а также управление разведывательной информации.

В случае, если разведчик попадает под подозрение или пытается скрыться, эта папка и извлекается на свет божий. Конечно, доступ к ней имеют только руководители управления внешней контрразведки в СВР или аналогичного подразделения в ГРУ. И поэтому я очень удивился, когда Кочиевский назвал мне пять фамилий и позволил ознакомиться с биографией каждого из «связных» Труфилова. Это значило одно – полковник Кочиевский до сих пор имеет очень хорошие связи в своем бывшем ведомстве.

Об Эжене Бланшо я пока забываю. Занимаюсь исключительно Сибиллой Дюверже. Я надеваю свой плащ и выхожу из отеля. Надеюсь, мои «наблюдатели» еще не успели добраться сюда. Останавливаю такси и еду к вокзалу Монпарнас. Там легко можно затеряться, есть выходы с нескольких сторон. На вокзале я покупаю телефонную карточку. Кажется, за мной никто не следит. Можно позвонить в справочную и узнать адрес Сибиллы Дюверже. На авеню генерала Леклерка, как выясняется, живет только одна Сибилла Дюверже. Да здравствует европейский порядок! Мне кажется, что я уже близок к цели. С одной стороны, я, конечно, делаю все, чтобы возненавидеть Дмитрия Труфилова, из-за которого погибло уже столько людей – убитый в самолете неизвестный, застреленный у меня на глазах Кребберс, двое убитых в Схетоне, погибший во время взрыва Игорь Ржевкин. С другой стороны, все, кроме Кребберса, которого я не знал, были далеко не ангелами. Жуликоватый Ржевкин и трое бандитов не могли вызвать у меня чувства жалости.

Но я твердо знаю, что это не последние жертвы. Даже найдя Труфилова, убийцы не остановятся. Они убьют всех, кто имел хоть какое-то отношение к исчезнувшему офицеру ГРУ. Они уберут и Сибиллу Дюверже, и неизвестного мне Эжена Бланшо. Убьют заодно и меня, я им не нужен в Москве. Я звоню каждое утро и проверяю – деньги уже три дня исправно поступают в немецкий банк. Каждый день по тысяче долларов. Счет открыт на имя моей девочки. На имя Илзе Вейдеманис. Только она может получить деньги. Или ее доверитель, которым я оформил свою мать.

Пятьдесят тысяч долларов, которые мне дал Кочиевский, я потратил в первый же день. Я не имел права рисковать, так как не надеялся на свое благополучное возвращение. Значит, обязан был хоть как-то гарантировать жизнь своим близким. Я купил за сорок две тысячи квартиру – двухкомнатную квартиру в центре, рядом с метро. После августовского кризиса цены упали, и квартиру, которая раньше стоила восемьдесят тысяч, я приобрел за сорок две. Куда можно еще вложить деньги за один день? Покупать ценности глупо. В случае нужды они не продадут их даже за половину цены, да и грабители могут похитить и ценности, и деньги. Оставалось вложить деньги в недвижимость. Сорок две тысячи ушли за квартиру и еще четыре тысячи – агенту по недвижимости, чтобы все оформил за один день.

А вечером следующего дня у меня состоялся самый трудный разговор с матерью.

Еще осенью, когда я начал кашлять, она впервые как-то изучающе посмотрела на меня и спросила:

– Ты давно был у врача? Он поставил какой-то диагноз?

На что я ответил:

– Надо сходить на рентген.

– Ты же был на рентгене месяц назад. Разве не вредно так часто облучаться?

– Кажется, ты путаешь, – сказал я, пряча глаза, – это было гораздо раньше.

– Может быть, – сказала моя мудрая мать, – может быть, я действительно путаю.

Больше на эту тему мы не говорили. Еще через месяц, когда я начал кашлять уже очень сильно, мать вышла из спальни, где они спали вместе с девочкой – в нашей маленькой квартирке я спал в столовой, на диване, – и сказала мне, садясь рядом:

– Эдгар, давай наконец поговорим откровенно.

– Да, конечно. – Я решил, что она начнет расспрашивать меня о лекарствах, которые я прячу в стенном шкафу у дверей.

– Как у тебя дела? – начала мама.

– Все нормально. Ты ведь знаешь, сейчас всем трудно. Но мне твердо обещали найти неплохую работу.

– Да я не о работе. Как ты себя чувствуешь? – спросила она напрямик, и я напрягся, ожидая следующего вопроса.

– Врачи говорят, что у меня хронический бронхит. – Я старался говорить так, чтобы она поверила. Она всегда легко распознавала, когда я вру. Я умолк, и она молчала. Долго молчала. А потом вздохнула и неожиданно сказала:

– Меня беспокоит Илзе.

– Что? – Я поднял голову. – Что ты сказала?

– Меня беспокоит Илзе, – повторила мама.

Только этого не хватало. Я поднялся и сел рядом с ней.

– Что случилось?

– Она ведь уже не ребенок, – сказала мама, – ей уже четырнадцать. Кажется, у нее появился друг.

– Господи, – сказал я улыбаясь, – только этого не хватало.

– Перестань улыбаться, – покачала головой мать, – я говорю серьезно, Эдгар.

– Я понимаю. Но, видишь ли, я считаю, что не стоит вмешиваться в дела детей. Тем более таких уже взрослых, как наша Илзе. А что, ты полагаешь, я должен сделать? Поговорить с ней? Или с ним? Ты можешь представить меня в роли отца-ментора?

– Я не об этом. У Илзе появился друг, – продолжала моя мать, – а она не хочет с ним встречаться.

– Значит, он не настоящий друг, – пожал я плечами, собираясь ложиться спать.

– Она все время думает о тебе, – вдруг сказала мать, – она нашла твои лекарства в стенном шкафу. Ее парень – студент медицинского института. Ему девятнадцать, а ей четырнадцать. И он рассказал ей, для чего нужны эти лекарства. От какой болезни они помогают. Ты меня понимаешь? Теперь она не хочет с ним встречаться. Все время плачет.

Черт возьми! Только этого не хватало. Я ошеломленно посмотрел на мать. Она не сказала мне ни слова про мою болезнь. Она вообще меня ни о чем не спрашивала. Она говорила только про Илзе, но сумела сказать все, что нужно. Я понял, что она давно все знала. Знала и молчала. Как это было похоже на мою мать. Она молча страдала, не решаясь заговорить со мной на эту тему.

– Что мне теперь делать? – спросил я, глядя матери в глаза.

– Поговори с Илзе. Объясни, что ты принимаешь лекарство для профилактики. И скажи, чтобы она не злилась на своего парня.

– Да, конечно, – машинально сказал я, соглашаясь. Наверное, моя выдержка – от матери. И мое хладнокровие – тоже от нее.

Она встала, собираясь уйти в спальню, не говоря больше ни слова. Кремень – не женщина.

– Мама, – окликнул я ее.

– Да, – обернулась она ко мне. В темноте мне трудно было рассмотреть выражение ее лица.

– У меня на самом деле нет ничего серьезного.

– Слава богу. – Она снова направилась в спальню.

– Мама, – позвал я снова.

– Я здесь, – произнесла она так, как говорила в детстве, когда мне снились страшные сны и она успокаивала меня, укладывая рядом с собой в постель.

– Все будет хорошо, – сказал я ей. Но мои слова, наверное, звучали не очень убедительно.