Идеальная мишень - Абдуллаев Чингиз Акифович. Страница 9

Где-то я читал, что риск погибнуть в авиационной катастрофе примерно равен одной двадцатипятитысячной. Шанс почти нереальный. Но если вспомнить, сколько людей ежегодно гибнет в авиакатастрофах, то как-то сразу забываешь об этих шансах. Впрочем, мне все равно не умереть в самолете. У меня мало шансов вернуться обратно в Москву живым и невредимым. Вернее, шансов почти нет. Один на сто или на тысячу. Я не знаю, как считать. Я ведь идеальная мишень. То есть такая круглая бумажка с указанием разрядов, которую повесили перед глазами стрелков, чтобы они попали точно в десятку. Стрелки имеют неограниченное количество патронов и возможность стрелять столько, сколько им нужно. А я обязан терпеливо дожидаться, когда в меня попадут. Точно в десятку. Может быть, в сердце. Или в голову. Это уже не так важно. Единственное, на что я не имею права, так это уклоняться от их преследования. Я не имею права никуда исчезать. Более того, я обязан сделать все, чтобы быть у них постоянно под прицелом. Только не считайте меня сумасшедшим. Я сознательно сделал свой выбор. И вполне понимаю, на что именно я иду. Впрочем, на сегодняшний день у меня все равно нет иного выбора.

Я нахожусь в салоне бизнес-класса. Мой широкомордый преследователь сидит в другом салоне. Но я не сомневаюсь, что среди моих спутников есть его напарник. Все спят, но один наверняка делает вид, что спит. Впрочем, я, возможно, излишне подозрителен. Куда я могу сбежать из самолета, который только через несколько часов приземлится в Амстердаме? Выпрыгнуть с парашютом? Или заставить пилотов посадить самолет где-нибудь в Германии? Все это хорошо для фантастического боевика. В жизни все скучнее и проще. И гораздо опаснее.

Впрочем, какая мне разница, чем моя история не похожа на надуманные романы. Любой профессионал скажет вам, чем и как отличается настоящая жизнь от захватывающих приключений супергероев. Да прежде всего своей монотонностью, своей обыденностью. Самые великие разведчики – это те, о которых мы так ничего и не узнали. Самые выдающиеся контрразведчики – это люди, незаметно и хорошо делавшие свою работу. Когда преступника арестовывают со стрельбой и погоней, это означает только одно – следователь не умеет работать, а сотрудники уголовного розыска откровенные профаны. К сожалению, это не относится ко мне. Моя жизнь в течение нескольких ближайших дней или недель, смотря по тому, сколько я смогу продержаться, не обещает быть ни монотонной, ни обыденной.

Мне кажется, я примерно знаю, кто именно напарник Широкомордого. Это неприятный типчик, сидящий в углу салона. У него короткие, будто нарисованные усики и несколько азиатский тип лица. Возможно, он калмык или татарин. Скорее всего его родовые корни на Северном Кавказе. Он удивительно быстро открывает глаза, когда рядом с ним появляется стюардесса. Не спит, имитирует сон.

Все правильно. У Широкомордого обязательно должен быть напарник. Они будут «пасти» меня вдвоем, подстраховывая друг друга. Я подзываю стюардессу и прошу принести мне кампари. Уже давно я не выезжал за рубеж и давно не испытывал этого непонятного чувства полусвободы, когда ты оказываешься за рубежом. И хотя я прекрасно понимал, что никуда не могу сбежать и в любом случае вернусь в страну по завершении командировки, тем не менее в тот момент, когда я оказывался за границей, мне казалось, что я попадал даже не в другую страну, а в другое время. Все было фантастически интересно и как-то тревожно.

Сейчас уже многим не понять, как завидовали человеку, который имел возможность в семидесятые-восьмидесятые годы регулярно выезжать за рубеж. На человека, побывавшего в Париже или в Лондоне, смотрели как на инопланетянина. Я пришел в КГБ в семьдесят пятом. Честно говоря, я даже не думал, что когда-нибудь стану сотрудником органов. К нам, прибалтам, традиционно относились с большим недоверием, чем к представителям других народов. Я родился в сорок девятом, в сибирском поселке Старая Галка.

Там мы жили вчетвером – с матерью, сестрой и бабушкой. Нас выслали в Сибирь в сорок восьмом, родители матери, как нам сказали, оказались представителями старинного баронского рода. И хотя мой дед к тому времени уже давно лежал в семейном склепе на кладбище, «баронства» оказалось достаточно, чтобы выслать жену, беременную дочь и внучку в Сибирь как потенциально опасных представителей старого мира. Интересно, чем могла навредить Советской власти моя старая бабушка или моя пятилетняя сестра? Беременной была моя мама, и, как вы догадываетесь, именно я сидел у нее в животе. А вот с папой все было гораздо сложнее.

О моем отце мама никогда не говорила, словно его никогда и не было. Однажды сестра рассказала мне, что он ушел от нас, когда ей было четыре года. Бабушка говорила сестре, что он бросил семью и уехал в Западную Германию, к своему дяде. Откуда нам было знать, почему он уехал в Германию и почему мама ничего нам не рассказывала? Он уехал за восемь месяцев до моего рождения и за полгода до нашего выселения из Латвии. Уезжая в Германию, он не знал, что моя мама ждет ребенка.

Мы провели в Сибири больше пяти лет. Об этом времени у меня почти не осталось воспоминаний. Я только помню большую крестьянскую избу, где всегда было тепло и весело. Мы жили в крестьянской семье, где, кроме нас с сестрой, росло еще четверо ребят. И нужно сказать, что мудрые крестьяне понимали все гораздо лучше наших доморощенных «политиков» из КГБ. Они чувствовали разницу между настоящими врагами и несчастными людьми, случайно ставшими жертвами этого молоха. К нам относились всегда хорошо, а сестре в школе даже не намекали, что она из семьи «врагов народа». Хотя формально мы не считались «чесизрами», то есть членами семьи изменников родины. Дедушка умер в тридцать восьмом, и мы были просто ссыльными поселенцами.

Пять с половиной лет пролетело довольно быстро. Во всяком случае, так мне говорила моя сестра, которой к тому времени шел уже одиннадцатый год. Она училась в четвертом классе и уже говорила по-русски без всякого акцента, когда однажды к нам домой приехал сам начальник районного отдела КГБ. В пятьдесят четвертом так стали называть органы разведки и контрразведки. До этого местные отделения КГБ назывались сначала отделами НКВД, затем МГБ, позже МВД.

Нужно было жить в те времена, чтобы понимать, какое значение имел визит руководителя районного КГБ в глухое сибирское село. Все население деревни знало о визите важного гостя. Но самое удивительное было не в том, что он впервые приехал в это село. Поразительно, что, кроме правления, куда он обязан был зайти, редкостный гость пришел еще и в наш дом. Наши хозяева были не то что напуганы, даже трудно подобрать слова, чтобы описать их чувства. Если бы они были по-настоящему религиозными людьми, они бы решили, что к ним явился сам Господь. Или по меньшей мере кто-то из его архангелов. Приехавший оказался довольно молодым и приятным человеком, не более тридцати пяти лет. Помню, как он улыбнулся мне и даже дал конфету, которую тут же отняла у меня сестра. Он явился к нам с председателем колхоза, который часто кашлял, наверное, скрывая свое смущение.

Потом важный гость и моя мама о чем-то говорили наедине. Вдруг дверь распахнулась, и он попросил принести воды. Бабушка закричала. Я помню ее крик. Она, очевидно, посчитала, что непрошеный гость убил дочь. Ничего хорошего от представителей Советской власти она уже не ждала. Тем более от сотрудников КГБ. Председатель колхоза принес воды. Я почему-то громко заплакал, и в этот момент гость подошел ко мне, поднял меня высоко к потолку и, улыбаясь, сказал:

– Значит, вот ты какой, Эдгар Вейдеманис-младший.

Откуда мне было знать, почему он назвал меня так? И откуда я мог знать, что моего отца звали Эдгаром и в его честь моя мать назвала меня этим самым дорогим для нее именем? Откуда мне было знать, что бабушка ненавидела даже мое имя и называла меня по-разному, лишь бы не произносить – Эдгар? Она считала, что мой отец бросил семью и сбежал и мать должна теперь навсегда вычеркнуть его из своего сердца.