Метаморфозы власти - Тоффлер Элвин. Страница 118

Вряд ли здесь уместно делать попытки разрешить те глубокие проблемы, которые подняты в экологических дебатах, столь же значительных в философском отношении, как и те, что обсуждались мыслителями просвещения на заре индустриальной эры. Важно, однако, отметить совпадение взглядов экотеологов и сторонников фундаменталистского возрождения с их глубокой враждебностью к светской демократии.

Общее для тех и других подчеркивание абсолютного, вера в то, что, вероятно, нужны резкие ограничения индивидуального выбора (для того чтобы сделать людей «моральными» или для того чтобы «защитить окружающую среду»), указывают со всей очевидностью, что они ведут общее наступление на права человека. Действительно, многие экологи сами обеспокоены тем, что появляются «зеленые аятоллы» или «экофашисты», навязывающие нам свой собственный вариант спасения. Так, Баро предостерегает, что «при глубоких кризисах гуманности всегда играет какую-то роль харизма. Чем глубже кризис, тем темнее та харизматическая фигура, которая должна появиться... Будем мы иметь «зеленого» Адольфа или нет, это зависит... от того, насколько культурные перемены опередят будущий Чернобыль» [447].

Можно восхищаться целостностью и творческими способностями такого мыслителя, как Иллич, который, конечно же, сам не является фашистом, и все же понимать, сколь глубокое антидемократическое значение имеет его поиск абсолютного, постоянного, статического и священного. Критикуя экотеологов, французский социолог Ален Турэн предостерегает: «Если мы откажемся от здравого смысла во имя спасения от утраты озонового слоя, мы навлечем на себя «зеленый» фундаментализм, экотеократию по образцу аятоллы Хомейни» [448].

Если такое беспокойство кажется чрезмерным, то имеет смысл вспомнить о молодежном движении 20-х годов, называвшемся «Wandervogel» («Перелетные птицы»), в Германии, где сегодня «зеленое» движение является наиболее воинствующим. Участниками этого движения были хиппи и «зеленые» Веймарской республики, странствовавшие по сельской местности с рюкзаками и гитарами, украшавшие себя цветами, организовывавшие фестивали вроде Вудстокского, отличавшиеся возвышенными мыслями и проповедовавшие возврат к природе [449].

Десять лет спустя к власти пришел Гитлер. Он тоже превозносил доиндустриальные ценности, рисуя нацистскую утопию такими красками: «кузнец опять встанет у своей наковальни, крестьянин будет идти за своим плугом». По словам профессора Стерн из лондонского университетского колледжа, Гитлер вызывал воспоминания о «доиндустриальной сельской идиллии». Гитлеровские идеологи неустанно превозносили все «органическое», требовали хорошей физической подготовки, использовали биологические аналогии для оправдания самой отвратительной расовой ненависти. «Сотни тысяч молодых людей прошли через молодежное движение, — пишет Джордж Мосс в книге «Кризис немецкой идеологии», — и многие из них без особого труда смогли приспособиться к идеологической программе нацистов».

Можно ли в самом деле вообразить партию «неозеленых», с нарукавными повязками, офицерской портупеей и в высоких сапогах, намеревающихся навязать свой собственный взгляд на природу остальной части общества?

При нормальных условиях, конечно, нет. Но что будет, если условия станут «ненормальными»?

Рассмотрим, например, последствия какой-нибудь экологической катастрофы, похожей на бхопалскую, случившейся, скажем, в Сиэтле, Штутгарте или Шеффилде... и сопровождающейся немедленно следующим кризисом еще где-нибудь, в попытках облегчить несчастье начинается замешательство и монструозная коррупция, и все это — среди криков фундаменталистов о том, что несчастье было послано Богом в наказание за «вседозволенность» и аморальность. Представьте, что все это происходит в период глубокого экономического спада. Вообразите привлекательного, умеющего хорошо выражать свои мысли «эко-Адольфа», который обещает не просто разрешить данный кризис, но и «очистить» общество материально, морально и политически, как только ему предоставят сверхконституционную власть.

Кое-что в сегодняшней экотеологической риторике имеет абсурдистский привкус, как это было и у прежнего Адольфа и его идеологов. Нацистские пропагандисты восторгались средними веками (и особенно тем временем, когда Священная Римская империя доминировала в Европе) как периодом, когда культура достигла своей «высочайшей вершины» [450].

Сегодня некий британский экологический «фунди», или фундаменталист, пишет в своем письме в «Экономист», что «цели зеленых «фунди», как и мои цели... — в том, чтобы вернуться в Европу, которая существовала в далеком прошлом... между падением Рима и Карлом Великим», где основной ячейкой общества «было сельское поселение, едва ли большее, чем деревушка... Единственный путь для людей жить в гармонии с природой — это жить на уровне, дающем возможность выживания, и не более того» [451].

Но экомедиевисты обычно не упоминают о политической цене. Они нечасто отмечают, что демократии, безусловно, не было в тех буколических поселениях, которые они считают примером для подражания: деревни управлялись при помощи самого грубого патриархата, религиозного контроля над умами, феодального невежества и грубой силы. Именно такой культурой восхищались нацисты. И не случайно, что период между падением Рима и расцветом правления Карла Великого вошел в историю как Темные века.

От экотеологов как таковых можно бы, вероятно, просто отмахнуться. Они занимают небольшое место в дальнем углу экологического движения. Но было бы ошибкой смотреть на них как на изолированный или тривиальный феномен. Религиозное возрождение и «зеленое» движение подобны тем экстремистам, которые были бы рады отделаться от демократии. В своих крайних вариантах оба эти движения могут сливаться друг с другом в своем стремлении навязывать все новые и новые ограничения в отношении отдельного человека или общества во имя Господа Бога и «Зелени». Оба эти движения вместе толкают человечество к установлению той власти, какая была в прошлом.

НОВЫЕ КСЕНОФОБЫ

Другой особенностью, характерной для поселения Темных веков, была крайне выраженная ксенофобия — ненависть к чужеземцам и даже к тем из них, кто жил в ближайшем селении. С наступлением промышленной эры индивидуальные и массовые привязанности постепенно перешли от своей деревни к целой стране. Однако ксенофобия, шовинизм, ненависть к посторонним, незнакомцам, чужеземцам продолжали быть орудием государственной власти.

Сегодняшний сдвиг к экономике, основанной на знании, требует большей межнациональной взаимозависимости, чем индустриальное хозяйство, которому она пришла на смену. Неизбежным образом это ограничивает возможности независимой деятельности отдельных стран. Это, в свою очередь, приводит к ответному удару, имеющему характер ксенофобии, во всем — от коммерции до культуры.

Сегодня правительства по всей Европе напрягают все силы на борьбу с импортной культурой, прежде всего с телевидением и кинофильмами, что связано с интеграцией европейского рынка. Они особенно нервничают из-за подачи новостей иностранцами.

Французская газета «Le Mond» выдвигает обвинение в том, что план ЕС «Телевидение без границ» «угрожает ускорением внедрения англосаксонских режиссеров и дистрибьюторов, которые захватили ключевые посты при создании общеевропейских электронных СМИ» [452].

Европейцы беспокоятся из-за планов марокканских СМИ начать спутниковое вещание на арабском языке для живущих в Европе 11 млн. (или больше) иммигрантов из Северной Африки, большинство которых составляют мусульмане. Это беспокойство усилилось еще больше, когда исламские фундаменталисты одержали успех на выборах в светском Алжире.