Сломанные крылья - Джебран Халиль. Страница 6

Так прошел час, и каждая из его минут равна была, казалось, году любви и страсти. Мы сидели в ночной тишине, освещенные лунным светом, окруженные деревьями и травами. И вот в тот самый миг, когда человек готов забыть обо всем на свете, кроме реальности любви, послышались стук копыт и шум быстро приближающегося экипажа. Восхитительное забвение было прервано - очнувшись, мы опустились из мира грез в низший мир, застывший на распутье между смятением и бедствием. Старик возвращался от архиепископа, и мы, минуя деревья, пошли ему навстречу.

Экипаж остановился у начала дорожки, ведущей в сад, и Фарис Караме ступил на землю. Опустив голову, медленным шагом, будто изнемогая под тяжестью непосильной ноши, он приблизился к Сельме и, обняв ее за плечи, с такой тоскою заглянул в лицо, словно образ дочери в последний раз явился его слабым глазам. По его морщинистым щекам катились слезы.

- Скоро, очень скоро, Сельма, - сказал он голосом приговоренного к смерти, - ты покинешь объятия отца ради объятий другого мужчины. Скоро Божьей волей покинешь это уединенное жилище ради мирских просторов. Сад наш стоскуется по звукам твоих шагов, и отец станет тебе чужим. Судьба сказала свое слово, да благословит и хранит тебя Небо!

При этих словах девушка изменилась в лице. Взгляд ее оцепенел, словно при встрече с призраком смерти; с губ сорвался стон, тело страдальчески вздрогнуло; так, упав на землю, корчится от боли птица, раненная в полете стрелой охотника.

- Что ты сказал? - сдавленно прошептала она. - Что это значит? Куда мне идти?

Сельма посмотрела на него так, будто хотела взглядом своим сбросить покров с тайны, скрытой в его груди. Бежали секунды, отягченные безмолвием, подобным крику могил...

- Я понимаю, - прошептала наконец девушка. - Понимаю все... Архиепископ сделал из твоей любви прутья клетки для птицы со сломанными крыльями. И ты согласился, отец?

Старик не нашел, что сказать дочери, и только глубоко вздохнул; вне себя от волнения, он, страдальчески улыбаясь, повел ее к дому. В опустевшем саду смятение играло моими чувствами, как буря осенними листьями. Но предстояло проститься, и я последовал за Сельмой и ее отцом; не желая выглядеть назойливым и досаждать им своим любопытством, молча пожал руку хозяину дома и бросил на Сельму такой взгляд, каким утопающий смотрит на горящую в небе звезду.

Ни Фарис Караме, ни его дочь не заметили моего ухода. Старик окликнул меня, когда я почти миновал сад. Он спешил за мною. Я вернулся.

Фарис Караме взял меня за руку.

- Прости, сын мой, - сказал он с дрожью в голосе, взяв меня за руку. - По моей вине вечер сегодня закончился для тебя слезами. Но мы еще встретимся, не правда ли? Разве ты не будешь частым гостем в доме, где не останется никого, кроме тоскующего старика? Цветущая юность не рада увядающей старости - утро не ищет встречи с вечером. Но каждый твой приход будет возвращать меня к дням молодости, что прошла в дружбе с твоим отцом, рассказы же твои - напоминать о жизни, что более не числит меня своим сыном. Разве я не увижу тебя, когда уйдет Сельма, оставив меня одного в этом уединенном доме?

Последние слова Фарис Караме произнес отрывистым шепотом. Мы молча попрощались, и он уронил несколько теплых слезинок на мою руку. Внутренне вздрогнув, я исполнился сыновней приязни к старику; нежное и грустное чувство, колыхнувшись в груди, перехватило дыхание и, как приступ боли, кольнуло в сердце. Когда я поднял голову, он, увидя в глазах моих слезы сочувствия, слегка наклонился и дрожащими губами поцеловал меня в лоб. Губы его дрожали.

- Спокойной ночи... Спокойной ночи, сын мой! - говорил он, поворачиваясь к дому.

Единственная слеза, блеснувшая на морщинестой щеке старика, действует на душу сильнее, чем все слезы, пролитые юношами.

Обильные слезы юности - избыток влаги, переполняющей сердце. Старческие же слезы - последние капли жизни, падающие из-под век, жалкий остаток сил в немощном теле. Слезы на глазах молодости подобны каплям росы на лепестках розы. Слезы на щеке старости напоминают пожелтевшие листья осени, уносимые ветром с приближением зимы жизни.

Фарис Караме скрылся за дверью, и я вышел из сада. Голос Сельмы не переставая звучал у меня в ушах, ее красота, как призрак, маячила перед глазами, слезы ее отца медленно высыхали на руке. Я вышел оттуда, словно Адам из рая, но рядом не было Евы моего сердца, которая одна превратила бы для меня в райскую кущу весь мир... В тот вечер, когда я родился заново, глазам моим впервые предстало и лицо смерти.

Так солнце жаром своим взращивает и убивает травы.

 Огненное озеро

Все, что человек творит тайно во мраке ночи, становится явным при свете дня. Слова, произнесенные шепотом в тишине, становятся без нашего ведома предметом пересудов в обществе. Как бы мы ни скрытничали сегодня, пряча содеянное нами по углам наших домов, завтра о нем будут говорить, возникает на уличных перекрестках.

Так призраки мрака во всеуслышание объявили о том, зачем архиепископ Булос Галеб приглашал к себе Фариса Караме. На крыльях эфира новость разнеслась по городским кварталам, дойдя и до моих ушей.

В тот лунный вечер архиепископ Булос Галеб пожелал встретиться с Фарисом Караме не для того, чтобы говорить о делах бедных и обездоленных, вдов и сирот. Нет, он послал за ним роскошный личный экипаж, чтобы просить руки Сельмы для своего племянника Мансур-бека Галеба.

Фарис Караме был богат. Кроме Сельмы, он не имел наследников. Потому Булос Галеб и остановил на нем свой выбор. Не красота девушки, не благородство ее души, а богатство, сказочное богатство отца предопределило его решение. Архиепископ думал о будущем Мансур-бека — с помощью состояния жены тот мог бы занять достойное место среди бейрутской знати.

Духовные вожди на Востоке не довольствуются почетом и властью, присущими их положению, а стараются облагодетельствовать и своих родственников - любыми путями проталкивают их вперед, и те, став над людьми, чинят разбой и насилие. Почет, которым пользуется эмир, лишь с его смертью переходит к старшему сыну. Добрым же именем религиозного вождя еще при его жизни злоупотребляют братья и племянники, будучи подобны многоглавым морским чудовищам, что захватывают жертву бесчисленными щупальцами, высасывая из нее кровь.

На просьбу архиепископа старик ответил глубоким молчанием и горькими слезами. Кто не испытывал скорби при мысли о разлуке с дочерью, уходи она в дом соседа или в царский дворец? Чье сердце не сжималось от боли, когда закон природы отнимал у него дитя - ту, с которой он играл в детские игры, кого воспитывал в отрочестве и как друга уважал взрослой? Грусть родителей, расстающихся с дочерью, - столь же сильное чувство, что и радость при женитьбе сына; с женитьбой в доме появляется новое девичье лицо, с замужеством - из семьи уходит до мелочей знакомое, дорогое существо.

И все-таки отец Сельмы покорился воле архиепископа. Тот силой вырвал у него согласие, хотя в душе Фарис Караме и был против этого брака. Прежде он встречал Мансур-бека и много слышал от людей о его алчности, порочности и жестокости. Но какой христианин в Сирии может перечить епископу, не уронив себя в глазах собратьев по вере?

Кто сохранит доброе имя, выйдя из повиновения духовному владыке? Стрела неминуемо пронзит глаз, что осмелится бросить ей вызов, рука будет отрублена, если не убоится меча.

Предположим, старик воспротивился бы воле Булоса Галеба, устояв перед его домогательствами, - разве не пострадала бы из-за этого Сельма, став объектом подозрений и пересудов? Какое чистое имя не запятнала грязь сплетен? Разве для шакала не кислы верхние гроздья на виноградной лозе?

Так судьба распорядилась Сельмой Караме, поведя ее жалкой рабыней в караване несчастных восточных женщин. Так попал в сети благородный дух, едва взлетев на белых крыльях любви в пространство, наполненное лунным светом и ароматом благоухающих цветов.