Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич. Страница 76

У первых философов Нового времени наука служила доказательством правоты вводимой ими новой парадигмы, а также иллюстрацией эффективности и наглядности применения выводов этой парадигмы к явлениям внешнего мира. Все эти фундаментальные для научной программы Нового времени темы были обобщены в трудах Фрэнсиса Бэкона, который в «Новой Атлантиде» впервые описал образец будущих «Академий Наук» и сформулировал исторический императив науки — «подчинять природу с помощью развития технических средств». Но какое бы первостепенное значение науке ни отводилось, она изначально была производным от философии, т.е. от чисто умозрительных обобщений и построений, и даже стремясь слиться с философией, подкрепляя или опровергая те или иные философские положения, она никогда не утрачивала этой зависимости, этой вторичности.

Кантианская критика не могла не расшатать определенных позитивных (философски «наивных») постулатов науки, а в некоторых случаях научные открытия (например, теория относительности Эйнштейна и квантовая механика Нильса Бора) заставляли пересмотреть и некоторые философские истины об устройстве мира, казавшиеся незыблемыми со времен Галилея, Кеплера и Ньютона. Так, на поздних стадиях модерна между гносеологией и наукой наметился некоторый диссонанс, и философы науки попытались осмыслить эту растущую дистанцию, открыв перспективу постнауки.

Первым серьезным аккордом переосмысления науки на пути к постмодерну стали работы Томаса Куна, который, изучив «структуру научных революций», пришел к выводу, что основные открытия делаются в науке тогда, когда меняется модель понимания тех или иных реалий.

Раньше позитивисты были убеждены, что накопление знаний происходит из-за количественного и качественного обогащения научных опытов и осмысления их результатов, но Кун продемонстрировал, что количественное накопление не ведет автоматически к открытиям, которые, наоборот, проистекают из того, что он назвал «сменой научных парадигм».

Замечу, что «парадигмы» Кун понимал гораздо более узко, чем мы в данной работе. Речь шла о неком консенсусе академических ученых относительно того, что в данный исторический период считать научными аксиомами, что гипотезами, а что ненаучным «бредом». При этом Кун убедительно продемонстрировал, что подчас все упирается в субъективный фактор нежелания академических кругов всерьез принимать те или иные интеллектуальные теории по совершенно «ненаучным» основаниям — из-за соображений академической карьеры, устоявшихся предрассудков, социального контекста или даже политических идеологий. В любом случае Кун показал, что научные революцию происходят тогда, когда ученые — как правило, вслед за революционным гением-нонконформистом — начинают просто смотреть на проблему новыми глазами. В таком случае, наука оказывается в прямой зависимости от эволюции теории познания, которая и влияет на изменение представлений о природе и мире.

Пол Фейерабенд, другой философ науки, пошел еще дальше, и остроумно показал, что научные опыты и некоторые эксперименты, призванные на заре Нового времени продемонстрировать правоту новой гносеологии (гносеологии модерна), представляли собой прямые подделки и рекламные трюки. Так, Фейерабенд не поленился повторить опыты Галилея, призванные продемонстрировать идею инерции, и убедился, что тот просто недобросовестно подтасовал их результаты. Но для Фейера-бенда это было второстепенно, так как, с его точки зрения, откровенная ложь Галилея способствовала развитию научного мышления и впоследствии дала вполне конкретные результаты. В целом же — совершенно в структуралистском духе — Фейерабенд выдвинул идею, что поле науки есть целиком поле гипотез, и что сама идея «доказательства» всегда несет в себе элемент «рекламы», PR'a или «академического консенсуса» (на грани «заговора ученых»). Поэтому, с его точки зрения, развитие науки следует воспринимать как свободное умножение гипотез, которые не могут рассматриваться как доказанные или недоказанные (истинные или ложные), но которые так или иначе обогащают гносеологическую сферу. Учение Фейерабенда получило название «гносеологического анархизма».

Объединение концепции Т. Куна о научной истине как о социальном консенсусе академических групп с концепцией П. Фейерабенда о желательности неограниченной «пролиферации гипотез» вплотную подводит к понятию «постнауки», которая снова сближается с гносеологией (как на заре Нового времени), но только на новых условиях — на условиях постмодерна.

В постнауке все научные гипотезы сосуществуют и являются равновероятными в виртуальном пространстве. Они становятся элементами языка, по сути дела своеобразными знаками. Прогресс науки отпадает, так как гипотезы выстраиваются не по диахронической линейной логике синтагмы (подтвержденные гипотезы принимаются и развиваются, не подтвержденные отбрасываются), но по синхронической логике парадигмы, в которой даже взаимоисключающие друг друга или опровергнутые опытом гипотезы вполне могут сосуществовать друг с другом, обогащая поле гносеологических (т.е. языковых) возможностей. Разница между наукой и ненаукой стирается, и все сводится только к силе, яркости и напряженности творческого воображения. В каком-то смысле, наука сближается с искусством, если и вовсе не сливается с ним.

Дж. Хорган: «конец науки»

В конце XX века американский ученый и философ Дж. Хорган попытался обобщить критические теории гносеологов-постмодернистов применительно к науке и провозгласил несколько провокационный тезис о «конце науки». В каком-то смысле он оправдан — той науки, какую знал модерн, действительно больше нет или, по крайней мере, не будет в ближайшем будущем. Постмодернистские тенденции глубоко проникли в научную среду, и даже там, где наука не сливается с искусством и не растворяется в междисциплинарном подходе, ставшем чрезвычайно популярным в западных образовательных и научно-исследовательских институтах, такие учения как «теория фракталов» Б. Мандельброта или «теория суперструн» выходят за пределы привычного космоса, с которым имели дело ученые Нового времени.

Хорган говорит о появлении «ироничной науки», науки, которая больше не ставит перед собой задачи постичь то, как устроен мир «на самом деле», но которая предлагает гносеологические цепочки для того, чтобы общество могло в разных ситуациях руководствоваться разными взглядами на устройство мира — в каждой конкретной ситуации выбирая то, что наиболее удобно (комфортно). Так и не решенный спор ученых модерна о волновой или корпускулярной теории света служит грубым примером того, как различные гипотезы относительно одного и того же явления могут сосуществовать, не мешая друг другу, и только расширяя сферу возможных выводов.

«Ироничная наука» или постнаука отказывается от «монополии на истину» и лишь предлагает наборы возможностей и методик, которые могут сочетаться или разделяться произвольно. Наука становится наукой-трансформером.

Смерть автора («Il faut changer la langue»)

Ранее мы говорили, что антропологическая перспектива постмодерна кладет конец представлениям об индивидууме. Сами постмодернисты так и говорят: Ницше провозгласил «смерть Бога», упразднение трансцендентного измерения в гносеологических моделях западной философии, а мы провозглашаем «смерть человека».

Когда Бога «убрали», остался только человек. По мнению постмодернистов, он и взял на себя «функции Бога» — как Кириллов в «Бесах» Достоевского: «Если Бога нет, то я — Бог». И взяв на себя эти функции через гуманизм, под веселыми, оптимистическими, демократическими освободительными предлогами, человек, согласно постмодернистам, опять утвердил всё заново: тот же комплекс подавления, отчуждения и доминации, которые на заре Нового времени творцы современной картины мира стремились отменить и преодолеть.

Однако, учитывая выводы Соссюра, для того, чтобы по-настоящему освободить человека (от человека), сделать познание чистым, необходимо лишить язык структуры, иерархии, лишить возможности настаивать на субъекте и объекте, фундаментально изменить его. Постмодернисты в связи с этим часто вспоминают фразу французского поэта-символиста Стефана Малларме, выразившего максиму французского символизма: «Надо изменить язык» («Il faut changer la langue»). Маркс, делая ставку на практику революционной борьбы, провозглашал, со своей стороны: «Раньше философы хотели понять мир, а мы хотим его изменить». Политический праксис Маркса философы постмодерна расшифровывают через поэтический праксис Малларме, формулируя свою постгносеологическую задачу таким образом: «Изменить язык» надо таким образом, чтобы исчез автор, этот «новый жестокий бог», который появился тогда, когда «умер» прежний. Текст без автора становится единственным релевантным полем познания в постмодерне.