Ницше. Введение в понимание его философствования - Ясперс Карл Теодор. Страница 132

Трансцендирование Ницше проявляется как его нигилизм, который он, по его признанию, осуществил до конца. Этот свой нигилизм как творческий нигилизм силы он отличает от нетворческого и только разрушающего нигилизма слабости: «каждое плодотворное и могущественное движение человечества вызывало одновременнои нигилистическое движение» (ВВ, 70; цитируемый фрагмент изменён — пер.).

Отвергаемыйим нигилизм Ницше видит в больших исторических явлениях и в современном декадансе. Он называет брахманизм, буддизм, христианство нигилистическими религиями, «потому что все они прославляли понятие, противоположное жизни, Ничто, как цель, как высшее благо, как “Бога”» (14, 371). Этот пассивный нигилизм слабости, в котором все ценности ведут войну друг с другом, есть разложение; «всё утешающее, исцеляющее, успокаивающее, заглушающее выступает на передний план под разнообразными масками: религиозной или моральной, или политической, или эстетической» (ВВ, 19). Слабостью является и «нигилизм петербургского образца» (т. е. «вера в неверие, вплоть до мученичества за неё»), он «свидетельствует прежде всего о потребности в вере, в поддержке, в хребте, в опоре» (ВН, 668). Нигилизм есть явление отмирания; гибнущее в нигилистах усиливается до того, что они начинают губить сами себя, они имеют «инстинктивное побуждение к поступкам, вызывающим смертельную враждусо стороны имеющих власть»; в них сказывается остаток преобразованной воли к власти, когда они принуждают«властвующих быть их палачами. Это и есть европейская форма буддизма, осуществление “нет”после того, как всякое существование потеряло свой “смысл”» (ВВ, 40).

Нигилизм же Ницше, один на один противостоящий этим возможностям, на самом деле оказывается формой трансцендирования себя самого, столь тяжёлой для понимания в силу своей двусмысленности. В трансцендирующем нигилизме для Ницше должно обнаруживаться бытие. Но для наблюдателя дело обстоит так, будто оно отсутствует: Ницше преодолел нигилизм, но в форме, характерной для временно́го существования, не предполагающей чего-либо окончательного, так что нигилизм и постоянно проявляется вновь, и должен преодолеваться. Его всё более догматизирующиеся построения (несостоятельная замена трансценденции) могут показаться чем-то наподобие воли к вере у неверующего. Ницшев скачок к вере есть скачок не к традиции (как у Достоевского или Кьеркегора), но к вере, выдуманной им самим, и к созданным им самим символам (сверхчеловек, вечное возвращение, Дионис и т. д.), у которых отсутствует исторически принудительная атмосфера. Таким образом, Ницше, если ограничиться рассмотрением его догматических доктрин, может показаться мыслителем, который фактически не способен жить соответственно своим выводам: с их помощью он, кажется, выходит из признаваемого им за собой нигилизма неким насильственным путём, а не преодолевает его, как он полагает. Кажется, у него ничего больше нет и видимость устойчивости бытия он обретает в имманентной миру, но воображаемой пустоте. Навязывая себе веру, прежде подвергаемую сомнению, он, кажется, поступает неестественно. Однако такое впечатление возникает, только если вместо цельного Ницше брать изолированно позитивные моменты его учения. Его нигилистическое трансцендирование не достигает покоя в бытии. Поэтому безбожие Ницше — это растущее беспокойство быть может уже не осознающих себя поисков Бога.

В высказываниях Ницше о его безбожии присутствует невыразимая мука: тот факт, что необходимо отказаться от Бога, имеет следствием: «Ты никогда не будешь больше молиться, … никогда не успокоишься уже в бесконечном доверии — ты запретишь себе останавливаться перед последней мудростью, последней благостью, последней силою и распрягать свои мысли … человек отречения, от всего ли ты хочешь отречься? Кто же даст тебе силу для этого? Никто ещё не имел этой силы!» (ВН, 628–629). Эти ницшевы требование, понимание и действительность такого рода, что ему приходиться желать того, чтобы в их отношении он ошибался: «наконец, для всех тех, для кого Бог каким-либо образом сводился к представлениям, существующим о Нём в обществе, ещё вовсе не существует того, что известно мне как “одиночество”. Моя жизнь теперь сводится к желанию, чтобы со всеми вещами дело обстояло иначе, чем я их понимаю, и чтобы кто-нибудь разуверил меня в моих “истинах”» (Овербеку 2.7.85). Свою пропасть он видит ясно и с изумительной честностью: «Глубокому человеку нужны друзья: если так, у него ещё нет своего Бога. У меня же нет ни Бога, ни друзей!» (сестре, 8.7.86). Но Ницше, быть может напуганный, не отшатывается от неё. Таким образом, можно понять, в чём он видит подлинное человеческое мужество: «Есть ли в вас мужество? … Не мужество перед свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит даже Бог?» (ТГЗ, 207).

Поэтому в конце не стоит удивляться, находя непосредственно им выказываемые признаки его соприкосновения с трансценденцией. Уже в мысли ему случается вновь допускать существование Бога, которое он в то самое время должен отрицать, так происходит, когда он думает: «собственно, опровергнут только моральный Бог» (13, 75). Он решительно оставляет свободное место, пусть даже никогда не говорит о Боге, а только о богах, божественном: «как много новых богов ещё возможно! Мне самому, в коем порой не ко времени оживает религиозный, т. е. богосозидающий инстинкт, — как по-иному, как различно открывалось мне всякий раз божественное … Как много странного уже прошло мимо меня в те вневременные моменты, что случаются в жизни … Я не стал бы сомневаться, что есть множество видов богов» (16, 380). Но столь же решительно затем опять происходит движение, которое всё возлагает на человека: «Мне представляется важным избавиться от вселенной, от единства, от чего-то безусловного: его нельзя было бы не принять за высшую инстанцию и не окрестить “Богом” … То, что мы дали неизвестному и целому, взять обратно в пользу ближайшего, нашего» (ВВ, 128; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).

Если этого ближайшего постоянно оказывается недостаточно, Ницше может в конце концов прибегнуть к трансцендированию сквозь всякую наличную стабильность в пользу сущности, но делает это в форме вопроса (и тем самым вновь от всего отрекается): «быть может, целое состоит из одних только неудовлетворённых частей, которые подразумевают всё, что можно желать? Быть может, ход вещей — это как раз “прочь отсюда! прочь от действительности!”, сама вечная неудовлетворённость? Быть может, само то, что можно желать, есть движущая сила? Deus?» (ВВ, 127–128; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).

Только в одном месте мы обнаружили у Ницше что-то наподобие покоя в трансценденции. Он сам непроизвольно создал себе новый миф ландшафта как миф чистой имманентности (см. аб. 1328сл.). Благородство Ницше находило в природе убежище, которое являло этому безбожнику тождество его натуры бытию вещей в языке их шифров. Это мифическое одушевление природы, производимое совершенно одиноким человеком; это ландшафт сам по себе без какого бы то ни было иного человеческого бытия, кроме бытия самого внемлющего, ландшафт, обретающий здесь мифологические черты. Если этот миф есть выражение отсутствия человеческой коммуникации, то возникает вопрос, связанный с границами ницшева существа: имеют ли безбожие и отсутствие коммуникации друг к другу отношение. В способе выражения его философских и поэтических произведений фактически присутствует некий смысловой контекст. Но было бы ошибочно заключать от какой-то одной, хотя и господствующей, черты его мышления к целости самого Ницше, говоря: он никого самозабвенно не любил, потому Бог для него мёртв; его радикальное безбожие экзистенциально связано с радикальным отсутствием коммуникации. Его страстное стремление к коммуникации, скорее, никогда не позволяло, чтобы неопределённое божество у него полностью исчезало: его безбожие есть проникающее в самую глубину его экзистенции беспокойство. Экзистенция и мышление Ницше простираются дальше, чем с ними можно было бы соприкоснуться подобным образом. То, что в какой-то момент безбожие и отсутствие коммуникации могут быть неверно поняты как составляющие некое единство, есть признак смысловых возможностей, которые, будучи абсолютизированы, и обуславливают собой такое неверное понимание — возможностей, связанных с мыслью о замене божества.