Ницше. Введение в понимание его философствования - Ясперс Карл Теодор. Страница 2

В этих ужасных обломках таится загадка тёмных глубин бытия и мышления Ницше. Словно бы какая-то неведомая сила одновременно и взрывала материю и пыталась сплотить разбитые части скалы в некое здание, впрочем не имея шансов на успех, так что теперь вокруг лишь скальные обломки и недостроенные фрагменты. Или словно бы прорвалась некая субстанция, которую уже невозможно было сдерживать; словно её собственная жизнь постоянно стремится к целому, в котором ничто не теряется и не забывается, никогда, однако, не становясь таким целым и не достигая его.

Чтобы облегчить понимание Ницше, порой упрощают дело и спрашивают о его главном произведении, о том, какие из его сочинений более важны. Один считает «Рождение трагедии» лучшим сочинением Ницше, другой ставит на первое место блестящие, ясные, многогранные и в высшей степени содержательные сборники афоризмов от «Человеческого, слишком человеческого» до «Весёлой науки», третий видит смысл и вершину творчества Ницше в его поздней философии; здесь, в свою очередь, один считает образцом совершенства «Заратустру», другой — сохранившуюся в виде архивных записей философию воли к власти; один предпочитает вообще сочинения, опубликованным самим Ницше, другой, наоборот, наследие как почву, на которой опубликованные произведения проступают отдельными, самими по себе не вполне понятными ростками; соответственно один не доверяет непосредственным и не прошедшим критической проверки самого Ницше записям наследия, которые так же неокончательны, как, скажем, черновики писем, столь радикально противоречивые в высказываемой ими позиции по отношению к близким ему лицам, тогда как другой скорее откажет в доверии преувеличенно эффектным, литературно изощрённым пассажам опубликованных сочинений.

Все правы друг относительно друга и никто не прав сам по себе. Каждая из этих оценок сужает Ницше, выставляет его более однозначным, чем он был; но Ницше как таковой будет понятен лишь в том случае, если мы всё сведём воедино, чтобы в многообразии подобных отражений в конечном счёте собственным умом действительно постичь изначальные философские движения его существа.

Кроме того, ни одна из форм сообщения не является у Ницше преобладающей. Его мысль по своей сути не может прийти к какой-либо объемлющей форме, которая обладала бы превосходством, и которой все прочие подчинялись бы. Форма трактата, задуманного как целое, разворачивающегося со спокойной обстоятельностью и чётко и последовательно движущегося вперёд, перестаёт использоваться после заключительного «Несвоевременного размышления», однако вновь появляется в «Генеалогии морали» и «Антихристе». Афоризм господствует в сочинениях среднего периода, но не исчезает и до самого конца, а неявно присутствует уже в ранних трактатах. В основе всех опубликованных произведений этого периода лежит представленное в наследии фрагментарное мышление, черпающее из какого-то неиссякаемого источника всякий раз нечто новое. Полемическая форма господствует в двух первых из «Несвоевременных размышлений» и в сочинениях последнего периода, пророческая форма, конструирующая некий идеал, — в третьем и четвёртом «Несвоевременных размышлениях» и в «Заратустре». В творчестве Ницше нигде нет настоящего центра: главного произведения не существует. С другой стороны, продуманное им по существу просматривается и в том, что сказано как будто случайно и мимоходом.

Понимание творчества

Для осуществлявшихся до сих пор литературоведческих толкований Ницше характерна по большей части одна основная ошибка: они характеризуют Ницше, словно знают о существующих возможностях вот-бытия и человека как о чём-то само собой разумеющемся; тем самым они подводят его под ту или иную рубрику как нечто цельное. Прежде всего ошибкой было восхищаться Ницше как поэтом и писателем, поскольку ценой тому было восприятие без должной серьёзности Ницше-философа; с другой стороны, неверно и брать его как философа в ряду других философов прошлого и мерить по их мерке. Подлинное же толкование не классифицирует, а вникает в существо предмета; оно не знает чего-либо окончательно, а, зная об уже достигнутом, движется вперёд, задавая вопросы и отвечая на них. Тем самым оно начинает процесс освоения, условия и границы которого само и устанавливает. Если названные ложные толкования рассматривают толкуемое с некоторой дистанции, оставляют его чем-то чуждым и получают обманчивое удовольствие от такого рода обозрения, то истинное толкование есть средство достичь возможности соприкоснуться с самим собой.

Среди ошибочных толкований часто встречаются следующие, оправданные, если их применять в определённых рамках, и ложные, если их абсолютизировать:

1. Отдельные концепцииНицше изолируются, систематизируются и подаются в качестве достижений как таковых. Так, объединительную главную мысль подобной системы можно усмотреть в воле к власти, и тогда из неё неизбежно исключаются мистические взлёты Ницше и учение о вечном возвращении. Либо истину видят в ницшевской концепции жизнии в разоблачениях маскирующейся воли к власти, которая разрушает жизнь (а потом удивляются, что Ницше эту волю к власти считает самой жизнью, из-за чего его собственная концепция распадается). Либо истину усматривают в универсальной, разоблачающей психологииНицше и отвергают наличие у него какого бы то ни было позитивного подхода. Каждый из этих путей обнаруживает связь с мыслью Ницше, но не саму его мысль в целом.

2. Из личностиНицше делается образ (форма), из-за чего она, как эстетически созерцаемая связная в себе целостность некоей завершённой судьбы, становится чем-то, что ни к чему нас не обязывает. Одному видна прелесть личной субъективности, участь гениальной души в её одиночестве. Другой видит в Ницше объективную судьбу: то, чем обречён стать истинный человек на стыке двух эпох, когда всё существующее уже стало пустым, а грядущее ещё не действительно; Ницше — это кризис Европы, сконцентрированный в человеческой личности, которая в силу ситуации эпохи обречена погибнуть, и в то же время пророчески говорит о том, что есть и что может произойти. Первый проявляет чрезмерный психологический интерес, второй слишком много знает, словно он как Бог глядит на историю человечества и видит место, какое в ней занимает Ницше. И тот и другой, полагая, что в своих толкованиях он коснулся самого Ницше, не достигает истинной причастности ему, он остаётся скрыт от них фасадом ложной величественности; поэтому у них не возникает собственного импульса, который Ницше делает возможным.

3. Вся действительность Ницше разъясняется при помощи мифологических символов, сообщающих ему некое вечное значение и глубину исторического основания. Нечто убедительное заключено, скажем, в символе Иуды, характеризующем ницшеву тотальную диалектическую негативность, в символе рыцаря между дьяволом и смертью, характеризующем его лишённую иллюзий отвагу и т. п. (см.: Бертрам). Но едва эти символы становятся чем-то бо́льшим, нежели красивая остроумная игра, в них обнаруживается нечестность: они демонстрируют тенденцию к упрощению, не улавливают движения, придают Ницше неподвижность, подчиняют его осознанной всеобъемлющей необходимости, вместо того, чтобы следовать за ним в его действительности. Очевидно, что Ницше сам пользуется подобными символами как проясняющим средством, но лишь как средством, используемым наряду с другими.

4. Идеи и поведение Ницше объясняются психологически. Ценность и истинность чего бы то ни было определяются путём выявления того, как он к этому пришёл. Кажется, будто сам Ницше рекомендует данный метод, подчёркивая единство жизни и познания и пытаясь толковать философские системы как проявление личности их авторов. Однако он поясняет: «Я часто производил на своих критиков впечатление канальи. Не чтосказано, а что яэто говорю, и в какой мере именно яхочу это сказать — вот, похоже, их единственный интерес … Обо мне судят, чтобы не связываться с моим творчеством: объясняют его генезис; считается, что этого достаточно, чтобы сказать: дело сделано» (14, 360) [1]. Здесь Ницше не противоречит себе, а противодействует смешению взгляда на субстанцию мыслимого, который проясняет экзистенцию и берёт начало в любви, и произвольного психологического понимания, не обращающего взгляда на бытие. Ибо психология как таковая ещё не есть прояснение экзистенции. Так понимают мысль Ницше, не приближаясь при этом к её сущности, беря за основу, к примеру, рессентимент больного профессора (он, дескать, нервный, чуткий человек, прославляющий бестию) или борьбу за власть и за утверждение собственной значимости (чем объясняют, скажем, его настрой против немцев, против Бисмарка, стремление производить эффект путём сенсации, склонность к шумной полемике). Этот метод способствует, скорее, дискредитации, чем действительному пониманию: к чему его ни приложи, непременно оказывается, что оно мало относится к делу — либо вообще не имеет значения в силу своей ошибочности, либо, даже если метод и объясняет что-то у Ницше, лишено силы, которая прояснила бы самое его сущность.