Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник) - Шлейермахер Фридрих. Страница 19

Если саму религию не затрагивают упреки, основанные лишь на ее смешении с знанием, которое, чего бы оно ни стоило, все же хочет быть именно знанием и, следовательно, принадлежит не к ней, а лишь к богословию, – а последнее вы должны были бы всегда отличать от религии, – то ее столь же мало затрагивают и упреки, которые ей делались со стороны поведения. Я уже коснулся слегка этого вопроса; но рассмотрим эти упреки в общей форме, чтобы совершенно устранить их и чтобы вы поняли как следует, что я имею в виду. При этом, однако, мы должны точно различать двоякое. Во-первых, вы обвиняете религию в том, что она нередко склоняет к неприличным, ужасным и даже противоестественным поступкам в области общей гражданской и нравственной жизни. Я не хочу требовать от вас доказательства, что такие действия исходят от благочестивых людей; от такого доказательства я вас пока избавляю. Хорошо. Но, высказывая свое обвинение, вы ведь сами отделяете религию от нравственности. Разумеете ли вы под этим, что религия тождественна самой безнравственности или образует вид последней? Вряд ли, ибо иначе ваша война против религии должна была бы быть совсем иной, и вы должны были бы признать мерилом нравственности степень, в какой она уже преодолела благочестие. Но ведь вы не так выступаете против религии, если не считать тех немногих из вас, которые действительно довели почти до безумия свою бессмысленную ревность в служении этому недоразумению. Или вы имеете в виду лишь то, что благочестие есть нечто иное, чем нравственность, что оно равнодушно к последней, а потому при случае может стать и безнравственной? Тогда вы, конечно, правы в вашем первом утверждении; а именно, поскольку благочестие можно мысленно отделить от нравственности, они различны, как я уже признал это, когда сказал, что сущность одного лежит в чувстве, другого же – в действии. Однако, как же из этой противоположности вы можете дойти до признания религии ответственной за поведение и до вменения ей последнего? Не правильнее ли в таком случае сказать, что такие люди были именно недостаточно нравственными; а если так, то они все же могли быть религиозными без вреда для себя. Ведь если вы хотите заставить нас идти вперед, – а ведь вы хотите этого – то было бы неразумно, когда в нас установилось неравенство между началами, которые, собственно, должны были бы быть равными, возвращать назад то, которое перегнало другое; напротив, вы должны подгонять отставшее, чтобы нам действительно двинуться вперед. А чтобы вы не могли упрекнуть меня в придирке к словам, я обращаю ваше внимание на то, что религия сама по себе совсем не влечет человека к действию и что, если бы можно было мыслить ее присущей человеку вполне обособленно, без присутствия в нем чего-либо иного, – такой человек не осуществлял бы ни худых, ни хороших дел; ведь если вы захотите вспомнить и не пожелаете вновь отвергнуть сказанное выше, вы должны признать, что такой человек вообще не действовал бы, а только чувствовал бы. Потому-то и происходит то, на что вы часто и справедливо жалуетесь, именно что издавна многие из наиболее религиозных людей, в которых нравственная сторона жизни была слишком оттеснена и которые лишены были подлинных побуждений к действию, покидали мир и в одиночестве предавались праздному созерцанию. Заметьте себе: к этому религия может привести, когда она обособляется и, следовательно, становится болезненной, но она не может привести к жестоким и ужасным деяниям. Напротив, тот упрек, который вы хотите делать религии, можно при этом даже обратить и превратить в похвалу. Ведь деяния, которые вы порицаете, как бы различны они ни были в частностях, имеют все же то общее между собой, что они, по-видимому, проистекают из отдельного движения чувства. Ведь именно это вы всегда порицаете, все равно, называете ли вы это определенное чувство религиозным или нет; и я так мало расхожусь с вами в этом, что, напротив, тем более хвалю вас, чем основательнее и беспристрастнее вы это порицаете. Я прошу вас порицать это даже тогда, когда действие не кажется вам злым, а имеет вид благого. Ибо действие, если оно следует отдельному побуждению, попадает в силу этого в неподобающую ему зависимость и подчиняется слишком определенному влиянию даже внешних предметов, воздействующих на отдельное побуждение. Чувство по своей природе, каково бы ни было его содержание, бурно, если только оно не усыпительно; оно есть потрясение, сила, которой действие не должно покоряться и из которой оно не должно вытекать; напротив, действие должно проистекать из спокойствия и рассудительности, из общего впечатления нашего бытия, и этот характер оно должно отражать на себе. Это равным образом требуется как в обыденной жизни, так и в государстве и искусстве. Но указанное уклонение может быть обусловлено лишь тем, что действующий – значит, мотив действования или нравственный элемент в нем – не оставил достаточного и полного простора для благочестия; и, таким образом, скорее можно думать, что если бы он был более благочестив, он и действовал бы более нравственно. Ибо из двух элементов состоит вся религиозная жизнь: человек, во-первых, должен отдаваться вселенной и открывать себя для действия той ее стороны, которая к нему обращена, и, во-вторых, он должен направлять вовнутрь это соприкосновение, которое, как таковое и в своей определенности, есть отдельное чувство, и воспринимать его во внутреннем единстве своей жизни и бытия; и религиозная жизнь есть не что иное, как постоянное возобновление этого процесса. И потому, когда человек переживает определенное душевное движение, порожденное в нем миром, будет ли благочестием то, что принуждает его вынести тотчас же это чувство наружу и обратить его в действование и поступки, которые тогда, конечно, носят на себе следы потрясения и затуманивают чистую связь нравственной жизни? Никоим образом! Напротив, благочестие призывало его внутренне насладиться приобретенным, воспринять его в глубине своего духа и слиться воедино с ним, чтобы чувство лишилось облачения временности и ощущалось не как единичное, не как потрясение, а как вечное, чистое и покойное. И тогда из этого внутреннего единства возникает и действование как особая отрасль жизни, и, конечно, как мы уже ранее согласились, это есть обратное действие чувства; но лишь совокупное действование должно быть результатом совокупного чувства; отдельные же поступки должны зависеть в своей связи и последовательности от чего-то совсем иного, чем от мгновенного чувства; лишь в таком случае они, каждый в своей связи и на своем месте, свободно и самобытно выражают все внутреннее единство духа, а не тогда, когда они зависят от отдельного возбуждения и рабски соответствуют ему. Итак, несомненно, что ваше порицание не затрагивает религии, если не говорить о болезненном состоянии, и что даже это болезненное состояние не имеет первоначальной и самобытной основы в религиозной системе, а носит общий характер, так что из него не может быть ничего выведено специально против религии. Наконец, несомненно и должно быть и снова, что в здоровом состоянии, поскольку мы рассматриваем в отдельности религиозность и нравственность, нельзя считать действия человека обусловленными религией и религию – побудительницей действий; напротив, действование образует самостоятельный ряд, и религия также, как две различные функции одной и той же жижи. Поэтому человек не должен ничего делать из религии, а должен все делать и осуществлять с религией; непрерывно, подобно священной музыке, религиозные чувства должны сопровождать его деятельную жизнь, и нигде и никогда он не должен терять их. А что в этом разъяснении я не ввел в заблуждение ни вас, ни себя самого – в этом вы убедитесь, если обратите внимание на то, что каждое чувство, чем более в ваших собственных глазах к нему применим характер религиозности, тем более обладает склонностью обратиться вовнутрь, а не прорываться наружу в действиях; и религиозный человек, исполненный глубокой внутренней жизни, оказался бы в величайшем затруднении и, пожалуй, даже не понял бы вас, если бы вы его спросили, что в частности он склонен делать в силу своего чувства, чтобы засвидетельствовать и проявить последнее. Лишь злые духи, а не добрые, владеют и движут человеком, легион же ангелов, которым небесный Отец снабдил своего Сына, не осуществляли над ним никакой власти, не помогали ему в его отдельных действиях и не должны были делать это; но они вселяли радость и спокойствие в его душу, истощенную мыслями и поступками; иногда, в мгновения, когда вся его сила была обращена к действию, они исчезали перед его взором, но потом снова радостной толпой теснились вокруг него и служили ему. Но зачем я привожу эти частности и говорю образами? Ведь яснее всего моя правота обнаруживается в том, что, хотя я вместе с вами исходил из разделения, установленного вами между религией и нравственностью, и хотя мы именно надлежащим образом прослеживали это разделение, мы как бы сами собой вернулись к существенному их соединению в истинной жизни и видели, что все гибельное для одной из них предполагает слабость и в другой, и что если одна из них не есть всецело то, что она должна быть, то и другая не может быть совершенной.